Самым оскорбительным ругательством профессорского лексикона служила одна на первый взгляд безобидная фраза: «Это не мой студент». Она приводила в ужас всякого мало-мальски увлеченного наукой, независимо от провинностей и заслуг. Конечно, бранный лексикон Эфа был гораздо богаче, но самые черные слова, сказанные под горячую руку, не вызывали столько отчаяния. Именно эта фраза означала конец эфолога-аналитика, конец иллюзий по поводу трудоустройства, а самое ужасное заключалось в том, что рано или поздно ее удостаивался каждый приближенный. И несмотря на то, что студенты-эфологи время от времени все-таки делали карьеру, их бытие вблизи профессора не переставало быть минным полем.

Известно ли об этом Мидиану, Эф не знал. Даже не догадывался, способны ли такие манеры задеть честолюбие молодого астронома и не опасно ли портить отношения, когда корабль вошел в скоростной режим? Но фраза, произнесенная Мидианом как-то необдуманно случайно, не к месту и не по теме, заставила Эфа похоронить коварные намерения, наполнила душу трепетной тоской и нежностью к человеку, которого несколько дней назад для него не существовало.

— Мне кажется, что там моя родина, — сказал Мидиан, пролистывая архив прежних альбианских экспедиций. — Не могу отделаться от ощущения, что был там…

Профессор подавил ком в горле. Этот юноша, сам того не понимая, высказал его мысль его словами. Так легко и понятно, как мог себе позволить только легкомысленный болтун.

— Я собрал все, что было в инфосетях, но не понял, каким способом проводились исследования? С орбиты ли, с грунта или с ближнего сканера? Резюме одно и то же — планета мертва.

— Эти экспедиции, — спросил Эф, — собирались специально на Альбу?

— Тоже непонятно. Похоже, они изучали Миграторий, собирали сведения для каталогов. Этим записям по меньшей мере пятьдесят тысяч лет. Трудно делать однозначные выводы.

— Ну и что ж? Пока планета, как вы выразились, находилась в циклическом провале, технологии не сильно двинулись вперед.

— Изменилась планета, — заметил Мидиан.

— Это спорно.

— Вы так ни слова и не сказали о записях ментасферного фона.

Профессор неловко поежился в кресле.

— Молодой человек, я могу назвать вам тысячу способов получить аналогичные помехи в абсолютно стерильном пространстве.

— Тогда объясните мне цель вашего участия в экспедиции.

— Уберечь вас от ошибок.

Панели замерли под рукой навигатора. Черные глаза Эфа сияли в полумраке сосредоточенно и неподвижно.

— Я намерен доказать, что именно Альба есть родина протоцивилизации, — произнес Мидиан.

— Вздор!

— Значит, там зарождается новая, неизвестная ранее форма жизни.

— Вздор!

— Я не процитирую вас, профессор, если скажу, что термин «вздор» не имеет научного смысла?

— Чистейший вздор! В вашем возрасте, Мидиан, я слышал этот термин от своих оппонентов чаще, чем успевал делать вдох. Прежде чем меня, наконец, выслушали до конца, я вынес столько пинков и оплеух, что имею право поделиться опытом. А главное, предостеречь вас.

— Значит, дело во мне?

— Дело в том, дорогой Мидиан, — вздохнул профессор, — что мне не верят до сих пор. И вы… не поверите, если я начну рассказывать все, что думаю о записи, прослушанной мною в заповеднике. Такова судьба.

Описание суровой жизненной кармы профессора обычно предваряло все его учебники, и юные эфологи зачитывались им до рыданий. Мидиан уже собрался уклониться от почетной миссии утешать «светило» науки, но «светило» сам обрубил паузу:

— Будьте любезны, объясните мне смысл циклических провалов так, как это понимают астрономы.

— Мало изученное явление. Деформация пространства, — ответил Мидиан. — Нечто похожее физики моделируют в микрокосмосе, но естественные причины пока не ясны.

— Планетарная система исчезла целиком?

— Только Альба. Этот провал был линейным. Линейные деформации обычно прошивают галактику насквозь, каждый раз под новым углом, но всегда задевают планету. В Миграториях случаются и плоскостные деформации, параболические, сфероидные… Почему вас это интересует?

— Возможно, стоило бы осмыслить это явление более детально, прежде чем заявлять о новых формах жизни.

— Когда мне понадобится астрофизик, — невозмутимо заявил Мидиан, — я найду его тот час же.

Он явно не был студентом Эфа. Профессор вынужден был смириться с этим еще на Пампироне. Кроме того, он даже не пытался таковым казаться. Бортовой хронометр отсчитывал вторые сутки полета. Со скоростным коэффициентом почти неделя отделяла экспедицию от стартового технопарка. Ничего удивительного в том, что они наконец-то выявили принципиальную несовместимость научного подхода. Удивительно, что этого не случилось раньше. Совершенно невероятно, что корабль все-таки идет к Миграторию и не собирается менять курс. С чувством глубокой тревоги Эф принял снотворное и отключился прямо в кресле навигаторского отсека.

«Вселенная разумна и безмерна. Она подобна самой себе и неповторима в разнообразии форм. Я хочу, чтоб вы усвоили одну непреложную истину прогрессирующего мировоззрения: истины нет. Есть заблуждения, похожие на истину. Как только вы в своих поисках достигаете этой иллюзорной вершины — знайте, вверх дороги больше не будет, ибо вершина есть тупик. На этой вводной лекции я предложу вам несколько принципиально новых моделей развития познания, в которых каждый из вас сможет стать первопроходцем», — так начинался обзорный курс эфологии для новичков, растиражированный и адаптированный до такого уровня, что постигать основы науки мог даже ребенок. Мидиан просматривал его не в первый раз. Теперь, как никогда, ему надо было поверить, что глубина этой философии будет постигнута избранными счастливцами будущих поколений. Теперь, когда ее автор спал как мертвец в соседнем кресле. Обзорная панорама приближала Галактический Пояс, а оранжевая планета на архивном экране тускнела, сливаясь с фоном.

Профессор предпочитал спать без сновидений. Сновидения утомляли его, путали мысли, бередили чувства и не позволяли уйти от проблем. Снотворные препараты, входящие в комплект спальников, действовали на него как десять часов семинарской работы в бесконечных ответах на вопросы. Он доверялся лишь лекарству, приготовленному специально для него. Одна доза позволяла молниеносно отчалить от суетного мира. Без таблеток он жить не мог, как без опоры под ногами, как без защитного костюма на грунте дикой планеты. Регулярно, по несколько раз в сутки, он погружался в небытие, и, пока препарат не отрабатывал положенный срок, никакая сила не могла вернуть профессора в чувство.

— Хотите, я вынесу его в бытовой отсек? — предложил Бахаут.

Мидиан улыбнулся.

— Он не телепатирует во сне?

— О! Можете не опасаться, — заверил биолог, — стопроцентный труп. В таком состоянии нормальный человек через сутки завоняет.

— Тогда и будет иметь смысл убрать его отсюда.

— Ему бы понравилось видеть свои лекции в вашей библиотеке. Правда, он никогда не признается в этом, если заподозрит, что вы намерены ему польстить. Между прочим, этот курс в свое время получил лицензию Ученого совета и позволил профессору навесить свою аудиторию на башню пампиронской альма-матер.

— Присаживайтесь, Бахаут.

Биолог устроился напротив архивного монитора и отпихнул к центру зала кресло с «покойником».

— Я в экспедиции из-за него. Поймите меня правильно. Никто лучше меня не контролирует сего ученого маразматика. Мы должны быть откровенны друг с другом. Как вы считаете, отчего он, бросив все, понесся за вами очертя голову?

— Полагаю, это одна из немногих возможностей применить на практике его науку?

— Вот и вы попались на эту наживку, мой драгоценный. Поверьте, эфология не нуждается в практике. Она боится практики как никакая другая наука.

— А вы как думаете? — застав Бахаута врасплох, Мидиан развернулся к рабочим панелям и сделал вид, что тайные замыслы двух ученых интересуют его не более чем динамика магнитной оболочки контура.