— Баролетта, девочка моя… — бормотал он. — Как ты произнес ее имя? Баролетта… — он уронил свой череп на ладони и испустил вздох, похожий на жгучее желание разрыдаться. — Моя маленькая принцесса… Когда вы все уберетесь отсюда? Навсегда! Когда вы оставите меня в покое! Чтоб я не видел ваши отвратительные рожи! — Но, взяв себя в руки, старик поднялся, еще раз треснул ладонью по столу и решительно направился прочь, оставив своего собеседника в недоумении.

— Этого не может быть, — рассуждал Саим, обращаясь к пауку, забившемуся в складки паутины, — либо этому сухарю тысячи лет, либо один из нас спятил. — Впрочем, от этого его участь яснее не стала. — Что же это происходит? Древнее кровожадное пещерное создание много веков не видело живого лица и теперь хочет сделать из меня убийцу? — Его вдруг снова потянуло в сон; ему стало вдруг жалко Янцу и Аладона и так захотелось увидеть их снова, что он расплакался. Еще захотелось свернуть шею Баролю, которого только что назвал братом, разбить вдребезги гравитаскоп, так и не узнав, что означает это незнакомое слово, и, пожалуй, придушить старика, будь он хоть само воплощение бессмертия, — только б дотянуться до его шеи…

Не успел Саим забыться в печали, как сильная боль в плече заставила его вернуться в паучью каморку.

— Проснись же, мальчик, — теребил его дед, впившись в мышцу костлявыми пальцами. Дед подтащил к его креслу скамейку с матрасом и устроился рядом, так близко, что можно было не только придушить, но и укусить его за какой-нибудь особо выдающийся хрящ, на нос, например. — Произнеси еще раз ее имя. Как ты сказал? Баролетта… Повтори.

У Саима от удивления отнялся язык.

— Послушай меня, мальчик, это плохая планета. Боги, выбирая ее, не думали о тех, кому предстоит здесь жить. Они подчинились чувству, но не разуму. Не стоит сохранять о ней память. Не думай, что боги отвернулись… Они любят вас, страдают вместе с вами, но бессильны, ты уж поверь. — Старик бережно погладил плечо Саима. — Я знаю, о чем говорю. Жизнь — это тюрьма. Она оставляет тяжелую память. Не стоит перекладывать ее на плечи потомков. Ты вернешься домой и расскажешь всем, что не было никаких анголейцев. Эта сказка, которую я сочинил для одной милой девочки, никто не смеет пересказывать ее. Если спросят — ответь, что вся Анголея — это я, покинутый старец, и моя принцесса, Баролетта. Объясни всем, что любовь безумствующего отшельника стоит всего величия того надутого мира, которому вы поклоняетесь в своем невежестве. Расскажи всем, что я прожил миллионы лет, видел так много всего, что твоей жизни не хватит, чтоб выслушать мою исповедь. Расскажи, что моя маленькая принцесса — самое прекрасное, что было в этой жизни. После нее уже ничего… — Старик опустил голову и тяжело вздохнул.

— Помоги ее правнуку, дед, — воспользовался паузой Саим. — Я прошу не потому, что это твой правнук; даже не потому, что он до смерти похож на тебя во всем. Ради покоя Баролетты, помоги…

Старик закрыл глаза ладонью и не произнес более ни слова, только нервно тряс головой, и крупные прозрачные капли, стекая с подбородка, вязли в его жидкой седой бороде.

Термин не самый удачный, потому что поля, о которых пойдет речь, ничего особенно ментального не содержат — это явление обобщенное. Каждый волен называть и понимать его как угодно. В прошлом фрагменте говорилось о «черной дыре» в происхождении языка, вот и будем препарировать ментальные поля в языковом контексте, пока не вспомним всех святых: Канта, Гегеля и прочих пророков, которые в свое время (далекое от прогрессивных технологий) занимались сочинительством фантастики — описанием вещей, о которых ни малейшего понятия не имели. Речь снова пойдет о пресловутых бонтуанских (и не только) оболочках с обязательным впадением в мистику, софистику, инфолингвистику и всю попутную чертовщину, о которой упоминалось в первой тетради. Но, обрисовав общую суть и подлость таких оболочек, мы проигнорировали их материалистическую подоплеку. Зато теперь вплотную подошли к самой антиматериалистической теории за всю историю существования материи: АВТОДИНАМИКЕ ФИЗИЧЕСКИХ СТРУКТУР (АДФС). К ней же, рассматривая в дальнейшем антигравитанты, мы вернемся еще миллион раз.

Суть теории можно бездоказательно выразить двумя предложениями. Первое: материи не существует; второе: все, что создает ощущение материальной природы пространства, на самом деле не что иное, как волновая вибрация, где резкие перепады частот, сочетания диапазонов и прочая активность создают эффект физических объектов, способных влиять друг на друга. Вот и все. Комментариев нет. Другое дело, похоже ли это на истину? То-то и оно, что похоже, а иной раз просто незаменимо в качестве теоретической подпорки для конструкций и агрегатов, которые работать работают, но никакого логического объяснения не имеют, как аритаборская «вертушка времени».

Но отвлечемся на время от теории, попробуем осмыслить происхождение языка. Начнем с фактуры. Предположим: два волосатых субъекта объединили усилия в охоте на мамонта и, чтобы сделать свою работу максимально эффективно, договорились, что рык на букву «ры» будет обозначать яму, гак на букву «га» — палку, а вах на букву «ва» — «я здесь главный, не будешь слушаться — получишь дубиной в череп и упадешь в канаву». Условились и пошли. По мере расширения ассортимента палок и ям расширялся словарный запас, пока не превратился в язык Пушкина и Шекспира. У фактуролога при такой постановке проблемы возникнет много вопросов: допустим, в вашей жизни появился новый предмет, к примеру, холодильник — в вашем лексиконе появилось новое слово «холодильник». Оно не с неба упало, а синтезировалось из старого запаса: слова «холод» и некоего унизительного для холода суффикса, который ставит его в зависимость от ваших бытовых нужд. Проанализировав современный язык, можно прийти к выводу, что таких синтезированных вторичных словообразований абсолютное большинство. Грамотный фактуролог первым делом поставит вопрос: на какой стадии, в связи с чем закончилось формирование естественного первичного языка; то есть где человечество подвело черту звуковым формам рефлекса типа «или сюда», «смотри», «ешь»… и образовало первые нефункциональные понятия типа «жизнь», «смерть», «счастье», «восторг», «ненависть» и тому подобные, которые дали возможность расширить информационную базу и стали первым признаком работы экстрамутагена. Все, что происходило за этой чертой как вторичное, не представляло большого исследовательского интереса до тех пор, пока не достигло следующей стадии мутации — эффекта «пластилиновой вороны» — нефункциональных понятийных конструкций, в которых мастера авангарда уже теперь успешно изгаляются на потеху публике. Когда их пророческий менталитет станет доминирующим — смешно не будет.

Боюсь, чистых первичных понятий, облаченных в словесные формы, окажется так мало, что проще будет перейти на язык жестов, чем договориться на таком «очищенном» языке. Однако по качеству первичного языка вполне можно делать вывод о потенциале фактур: одно племя людоедов придумает каждому зверю свое название; другое племя людоедов разделит всю фауну на хищных «кус-кусов» и травоядных «буль-булей» и будет различать их по принципу — «у этого кус-куса хвост полосатый, а у того буль-буля острые рога». Из первых людоедов получатся философы, из вторых — технари. Но если среди них появится третье племя, для которого зверь — он же просто зверь без разницы, рога у него или копыта, — оно даст хороший повод соседям изобрести теорию расового превосходства.

Базовый информационный словарь — не тот случай, когда чем больше, тем лучше. Он должен быть строго в рамках необходимого. В практике бонтуанских фактурологов он частенько не добирает до нормы. Никакой трагедии нет: однотипные племена расселяются на удалении друг от друга; пройдет время, они окрепнут, научатся метать топоры и доберутся с этими топорами до соседей — повоюют, поворуют, поторгуют, — глядишь, уму-разуму друг от друга наберутся. И если им удастся образовать единую общность — проблемы с базой языка отпадут. Но мы опять отъехали от основной темы.