— Обед, — объяснил Аладон. Янца бросила вожжи и расстегнула седельное крепление.

Пока мужчины развьючивали верблюдицу к ночлегу, она неподвижно лежала на мокром песке рядом с дохлой рыбой. Со стороны они казались похожими, как близнецы по духу. Чтобы разбить этот трагический дуэт, Саим вырыл между ними яму для костра и набил ее мокрым гнильем кустарника, который, оказавшись между Янцей и потричем, стал тоже чем-то на них похож.

Саим извлек из-за пазухи туго набитый мешочек сухого пороха и два кольца кремневой зажигалки.

— Возьми щетку, — попросила Янца, — поскреби верблюдице под брюхом, там должна быть сухая шерсть. — И снова уронила голову.

Ком шерсти вспыхнул на дне костра, затрещал мокрый хворост, она повернулась к огню, бледная и безучастная.

— Я так устала… что есть не хочу и спать не могу.

— Женщина должна быть выносливой, — сказал Аладон, — иначе какой в ней толк? — он обнюхал рыбу, откусил плавник, вспорол ногтем потричево брюхо от хвоста до бороды, зачерпнул бурый ком внутренностей и, выдрав это с брызгами крови, переложил себе в рот.

Саиму от такого зрелища стало дурно, он чуть не вылил котелок с водой на костер, который и так едва управлялся с мокрым топливом. Чтобы не портить себе аппетит перед едой, он уполз в лопухи, а Аладон, заправив рыбьи кишки в свою безобразную окровавленную пасть, растопырил брюхо потрича, как пустой саквояж, и, убедившись, что в нем не осталось ничего съедобного, насадил тушу на вертел.

— Пусть огонь жрет твою силу, — заявил он Саиму, чья физиономия бледным ликом светилась в темноте зарослей, — я не стану баловать свой живот печеным мясом.

Янца, взглянув на Саима, улыбнулась впервые за время путешествия. Аладон, вытерев о траву чумазую физиономию, улегся, протянув ноги к костру. За холмом рокотал желоб водопада летящих с Косогорья извилистых ручейков. Птицы тяжело поднимались из густой травы — размять крылья до следующего ливня. Сумерки обступали со всех сторон пляшущее пятно костра.

— Ты съел нашего тамаципа, — со злобой произнес Саим, склонившись над умиротворенно разлегшимся босианином, словно прочел смертный приговор.

Аладон открыл глаз, и в его животе раздалось выразительное урчание, на фоне которого померкли и затихли все прочие звуки природы. Словно утроба осужденного намекала палачу, что тот в любой момент рискует отправиться вслед за съеденным тамаципом. Но Саим остался непоколебим.

— Зачем? — спросил он. — Тебе мало Гаха? Верблюдов тебе мало? Один малюсенький тамацип — ты представить не можешь, как много он значил для всех нас.

Отвечать на провокационные вопросы босианин считал ниже своего достоинства. Но Саим не думал отступать.

— Ты считаешь, что, сожрав анголейца, поумнеешь? Через желудок решил ума набираться?

Аладон презрительно хмыкнул.

— В моем желудке больше ума, чем в твоей голове.

— Ага! — разошелся Саим. — Значит, дома ты жрал мозги. А в походе на плавники перекинулся?

— За свои мозги можешь не беспокоиться.

— Если б ты не съел тамаципа, нам не пришлось бы сейчас пробираться по топям. Еще немного — и он бы заговорил. Может, это был последний шанс для всех нас… оставшихся в живых альбиан.

— Ну да…

— И для тебя в том числе.

Босианин неожиданно скорчился, перевалился на бок и залился таким раскатистым хохотом, что птицы брызнули врассыпную из ближних кустов. Саим от злости сжал кулаки, но Аладон был не в состоянии оценить его благородный гнев.

— Оставь Аладона в покое, — попросила Янца, — давайте хоть раз нормально поедим и выспимся.

— Спать будем по очереди, — проворчал Саим, — я не хочу проснуться на вертеле.

Вытирая слезы от хохота, Аладон подсел ближе к костру.

— Скоро вы все на одном вертеле окажетесь.

— Как ты сказал?

— Все альбиане одинаково дураки, только цивилизованные об этом еще не знают.

— Не волнуйся, тот вертел будет длинным. На всех места хватит, и цивилизованный горец всегда уступит место лесному дикарю. Тогда ты поймешь, чем ученый дурак отличается от дурака-людоеда. Или ты хочешь сказать, что твое племя переживет потоп?

Аладон снова растянулся на песке и мечтательно уставился в небо.

— Отвечай, когда тебя спрашивают, думаешь, твои дети унаследуют цивилизацию, которая осталась от наших предков?

— Как можно… — вздохнул Аладон, — чтоб после вас осталось хоть что-нибудь…

Едва ночной мрак начал растворяться в рассветных сумерках, Саим подскочил с подстилки, словно за ним захлопнулись врата преисподней. Он увидел престранную картину. Тлеющие угли вместе с пеплом оказались разбросанными по поляне, в пустой яме костра безмолвно стоял Аладон, скрестив на груди руки и устремив неподвижный взгляд к невидимым Папалонским скалам. Заметив удивление Саима, он нехотя вышел из ямы.

— Постой ногами на сухом песке, — предложил он, — может, в другой раз не придется…

На старых картах, оставшихся от Андроля Великого, Анголея трезубцем вдавалась в Северный океан тремя полуостровами, путь к которым преграждал Папалонский хребет. На новых осталась одна стена, растянутая с запад на восток, несколько сотен километров сплошного горного массива, который должен был преградить путешественникам путь к каменному материку. Все остальное пространство сожрал океан. И пока Папалонская стена не возникла над гладкой линией горизонта, Саим терялся в ориентирах. Он рылся в чертежах, сделанных на скорую руку перед отъездом, помечал все, что могло торчать из воды, и делал путеводитель по горным выступам. Он рассчитал, где, когда, в каком порядке, под каким углом должны возникать вершины затопленных холмов, и проложил меж ними пунктирные дороги, которые в прежние времена вели караваны в Папалонию из всех обитаемых земель. Путешественники утверждали, что сами боги чертили молниями направления пути, собирая вокруг университетов мыслящее мироздание. Те, кто наблюдал эти черные пунктиры, словно выжженные в земле, соглашались, что в этом и впрямь имеется божественный умысел. Черные дороги стали появляться в эру расцвета папалонских наук и держались на грунте до той поры, пока она не покрылась водяной гладью. Будто сами боги испугались содеянного и решили смыть грехи с поверхности планеты. Но чем больше дождь заливал размокший папирус походной карты, тем настойчивее Саим прочерчивал на ней свой собственный пунктир.

Верблюдица, обогнув последний выступ западного Косогорья, спустилась в воду по брюхо. Следующий сухой подъем предстоял через трое суток пути. Это были Мертвые горы — последняя серьезная преграда перед Папалонией, последний барьер…

Мертвые горы, по традиции анголейцев, назывались иначе, но репутацию имели ту же самую. Анголейцы посылали туда собирателей яда и верили, что внутри горы находится смертоносный магнит, притягивающий к себе ядовитых птиц и насекомых. Растения Мертвых гор были в основном ядовиты, а высокое озеро, которое давало начало двум рекам, имело на дне ядовитый осадок, поэтому воду из рек не пили даже гадюки. В долине между заливом и Мертвыми горами не жил никто, разве что духи неудачливых собирателей яда. Казалось, боги оградили Анголею от старых Ингурейских земель, и при первом же нашествии именно эти горы спасли анголейцев. Точнее, дали им спасительную отсрочку для того, чтоб закопать глубже библиотеки, уничтожить все, что варвары смогут превратить в оружие, да и просто убраться подальше. Ибо на языке анголейской военной тактики, превентивное бегство — лучший способ самозащиты. Ингурейцы придерживались тактики иной. Они были уверены, что неожиданно обрушиться на противника со стороны ядовитой горы лучше и быстрее, чем изнурять себя равнинными маневрами. Они просчитались. Самая высокая вершина была раз в пять ниже Ингурейских вулканов. Но, вскарабкавшись однажды на Мертвые горы, доблестные воины не спустились до сей поры.

Теперь Саим, вспоминая предостережение Бароля, чаще поднимался в седле, чтобы заблаговременно заметить подъем слева по курсу. Но по истечении трех суток вершина горы стала проявляться почему-то справа в пенках тумана. Дождь моросил все реже, а Саим все чаще прыгал в седле. Все чаще его светлые мечты о Папалонии уступали место мрачным предчувствиям. Все большее недоверие в нем вызывал неподвижный затылок Аладона.