После этого, чистейшего на первый взгляд безумства наука искусственной стимуляции пространственных дифференциалов стала называться гарвалистикой и применяться не только для стимуляции фактур. Она в момент решила целый ряд накопившихся технических проблем Ареала, требующих немыслимого технического оснащения. Один хороший генератор с той поры стал цениться выше армады летающих лабораторий. Физики всех поколений будут помнить школу Гарваля лишь за это открытие. Многие из них, правда, так и не узнают, что гарвы долго и мучительно спускались с ветки на землю, в деталях повторяя исторический путь цивилизации, о существовании которой даже не подозревали, потому что до инфосети Ареала не дотянули самую малость. Погибли все до одного в результате мутации зоны. Поздние фактурологи подсчитали: этим несчастным гарвикам не хватило каких-то десяти поколений, чтобы убраться из системы подальше и стать нормальной галактической техногенной фактурой. Такого рода погрешности целиком лежат на совести фактурологов, и десять-двадцать поколений никак не повод для того, чтобы целой цивилизации попасться в «ловушку». Но гарвалисты были первыми фактурологами. Ученики их простили.

В отвратительном настроении Саим поднимался к прике, не чуя под собой ступеней, с трудом переставляя ватные ноги. Но вход в молельню заслоняла широкая спина Хуна.

— Уже в который раз, — жаловался Хун восседающему на подушках богомолу, — одно и то же. Иду по лесу и вижу — кора сползает с деревьев как змеиная кожа, превращается в трясину, а лысые ветки переплетаются над головой шатром…

Логан блеснул глазами из темноты.

— Да, странные сны теперь не редкость. Скоро я разберусь, о чем предупреждает тебя Юливан, а пока…

— Выясни еще, пожалуйста, — протиснулся в дверь Саим, — что означает явление покойников?

— О! — оживился Логан. — Это значит, одной ногой ты уже в царстве мертвых. Они пришли за тобой?

— Вообще-то, они пришли за Баролем. Более того, наяву, а не во сне.

— Последний год в Старой Прике я мог поверить любым чудесам, — сознался Логан, — но чтоб покойники наяву приходили?..

— Спустись, посмотри. Они стоят на нижней площади. Третьего с собой привели.

— Третий тоже с того света?

— Не знаю, впервые вижу. Они притащили мешки, хотят говорить с Баролем. А как ему сказать, дескать, такое дело… Он и слушать не станет. Я же сам их похоронил.

— Где ты оставил камни с прахом? Принеси сюда, я помолюсь.

Саим двинулся вниз, оставив дядьку Логана в распоряжении Хуна, и по дороге еще раз свесился с перил, поглядеть на воскресших мертвецов. Все трое с мешками были на месте, и верблюжатник Гах скалой стоял у главных ворот, не давая гостям переступить черту выруба.

Заметив Саима на пороге писарни, Бароль нехотя оторвался от карт.

— Что там еще?

— Иди смотри, только ни о чем меня не спрашивай.

Бароль накинул плащ, вышел на веранду и, заметив пришельцев, первым делом вытянул подзорную трубу.

— Вот… негодяи. Еще один отмоченный староприканин. Куда их прикажешь девать?

— Двоих я однажды хоронил, — заметил Саим, — проси теперь кого-нибудь другого.

Бароль оторвался от трубы и взглянул на удрученного Саима.

— С какой стати? Они оказались живы. Я выгнал их прочь.

Бледная физиономия Саима удивленно вытянулась.

— А пепел на дне ямы? Я заколотил его в камень.

— Ну и зря. Борщ жег костер. Просто так, для дезинфекции. Но если они начнут ходить сюда табунами — твои камни не пропадут.

Увидев хозяина выруба, спускающегося на площадь, гости упали на колени.

— Что вы сюда притащили? — возмутился Бароль. — Я же предупредил, пока не поймаете тамаципа — в выруб не возвращайтесь.

— Мы принесли тебе тамаципа, — сказал новенький, — это я его поймал, — и протянул Баролю развязанный мешок, в котором едва поместилась бы одна голова, но, заглянув в него, Бароль остолбенел.

На дне мешка в деревянной миске, наполовину заполненной водой, лежала небольшая рыбка с зеленой головкой, удивительно напоминающей человеческую. Рыбка безмятежно спала, положив голову на широкий край миски, и, едва ощутив капли дождя на своем крошечном личике, сладко зевнула, произнесла нежное «Ах», шлепнула хвостиком и зажмурила глазки.

— Где поймали?

— Возле староприканской молельни, — стал объяснять ловец, выразительно жестикулируя, словно Бароль уже оглох от неожиданного счастья, — там по горло воды, туда теперь рыбы заплывают. А эта штука забилась в камни и сидит.

— Что ты хочешь за нее?

— Двух дромадеров, — выложил ловец, — самых длинноногих.

— Обойдешься.

Ловец, сообразив, что может остаться ни с чем, чуть не задохнулся от обиды.

— Босианцы за такую… трех верблюдов платят…

— Плешивых босианских трехгорбиков против моего дромадера — целый караван ставить надо, — ответил Бароль, не отрывая глаз от сонной рыбки. Настала очередь следующего мешка, и к его ногам была высыпана куча металлических снарядов.

— Это мы в низу горы насобирали, — сказал хозяин мешка, — рыба плюс металл на два дромадера.

— За этот мусор копыта не дам, — отрезал Бароль.

Третий мешок оказался самым пухлым и легким.

— Это лишай, ползущий на гору, — объяснили торговцы и вывалили на площадку шершавую зеленоватую кучу. Куча зашевелилась, будто растерялась на ровной поверхности. Один из продавцов тут же схватил ее и поднял склизким брюхом вверх. — Ставишь на уклон, — объяснил он, — лишай начинает расти верхней стороной, а нижней отгнивать. За год может на гору взобраться. Как его ни переверни — все равно вверх лезет.

— Ну и что? Теперь всякая тварь лезет на гору. Вон у меня их, взгляни, сколько… Уже на вершине. Мои люди их то и дело вниз сбрасывают. От жалости. Пока карабкается — он целеустремленный лишай, на пике — комок зеленого отчаяния.

— Мы думали, если их натаскать побольше, вершина будет подниматься быстрее воды.

— Вот так вы все — лишь бы устроиться на чужой шее. Взяли бы пару штук, посадили на одну кочку — они сожрут друг друга быстрее, чем разрастутся.

— Если дашь дромадеров, — уговаривал ловец, — мы тотчас уйдем из долины на Косогорье.

Но Бароль был непреклонен.

— Косогорье ниже моего выруба. Через год-другой приплывете обратно. К тому же это похоже на шантаж, а боги любят принимать в жертву шантажистов. Так что забирайте свой мусор и проваливайте подобру.

— А рыба?

— Рыба… — вздохнул Бароль, — чем ее кормят босиане?

— Босианцы ее едят. Они чуют ее даже в воде, слетаются тучей…

— И сразу дают четырех верблюдов, — настаивал товарищ ловца.

— Одного дромадера даю за рыбу, — решился Бароль, и торговцы задергались от радости, — Гах, выбери для них самого плешивого и кривоногого.

Свежекупленную рыбку на деревянной тарелочке Бароль немедленно отнес в писарню и поставил перед дедом Махолом.

Махол сдвинул брови, опустил в чернильницу кисть и отодвинул обрубком руки свою писанину.

— Ха-ха, — сказал он и ни слова к сказанному добавить не смог, как не смог даже поставить диагноз маленькому чудищу, — анголейских тамаципов дед представлял себе иначе.

Бароль же вовсе не представлял себе ничего похожего, ни наяву, ни во сне. Вернее сказать, сама идея тамаципа в его привычную картину мира никак не вписывалась, и первым делом, оставшись с рыбкой наедине, он предпринял несколько безуспешных попыток проснуться. Но и после этого, он не вполне поверил своим глазам, потому решил разобраться во всем лично. Рыбка была мила, нежна, без испуга лежала у него на ладони и, если Бароль долго не опускал в воду ее скользкое тельце, морщилась, показывая малюсенькие человеческие зубки. «Если на Альбе и впрямь завелись тамаципы, — думал Бароль, — они, в силу своего анголейского происхождения, должны быть чрезвычайно умными существами». Однако разочарование всегда неизменно преследовало его романтические мечты — ни одному из подданных доселе не удавалось так измотать его своей непрошибаемой бестолковостью. Даже богомол, с которым Бароль имел принципиальную мировоззренческую несовместимость, не утомлял его до такой степени. Рыбка ерзала на тарелочке, таращилась черными бусинками на своего хозяина и невинно-глупо улыбалась. А Саим, выставленный прочь за дурацкие советы, прохаживался по веранде и использовал любую щель, чтобы держать себя в курсе событий. Рыбка не произнесла человеческим ротиком ни единого слова, кроме того, она не понимала ни единого слова Бароля, который расшибался перед ней в лепешку, проявляя чудеса выдержки и благоразумия, чтобы пробудить в своей покупке хоть каплю осмысленного соучастия. Обещания свободы, райской жизни в домашнем аквариуме или крематорий на поварской сковородке были для нее едины — не более чем пустое сотрясание воздуха, что, в сущности, не сильно противоречило истине.