Раис с сожалением развел руками и приготовился слушать дальше. Эта теория его искренне увлекала.

— Теперь ты понимаешь, в чем прокололся? — продолжил Фрей. — Впрочем, не знаю, вина это твоя или беда? Может, удача от вас отвернулась, — это значит, что ваш нейтралитет с мадистой порядком наскучил одной из сторон. Догадываешься какой? — Фрей уселся напротив Раиса и постарался поймать его блуждающий взгляд. — Считай, что мадиста до вас добралась, и я с удовольствием послужу в ее руках орудием расправы. Хочу, чтобы ты знал об этом и на угрызения совести с моей стороны не рассчитывал.

Взгляд Раиса, на удивление, не попытался ускользнуть. Напротив, стал чрезвычайно сосредоточенным.

— Все, что ты сможешь сделать, — спокойно произнес он, — это пойти своей дорогой. И поверь, моей заслуги в том нет. Твоя природа сделала тебя человеком способным; твоя цивилизация сделала тебя человеком мыслящим; я лишь старался помочь тебе стать человеком самостоятельным и рад, что мне удалось.

— Ты сделал меня человеком жестоким. Не сомневайся, я смогу свернуть с любой дороги, чтобы пройтись по твоей голове и сказать: ты был моим лучшим учителем, я недаром провел с тобой время, мне есть с кого взять пример. Но прежде я сделаю то, чего не сделал ты, — постараюсь понять тебя; ту цивилизацию, что сделала тебя «человеком без принципов», и, имей в виду, мои методы познания могут показаться жестокими даже тебе. Только если когда-нибудь ты захочешь понять меня — не надейся, что аритаборской аналитики для этого хватит. А если нет — могу лишь пожелать тебе достойно встретить апокалипсис. — Матлин решил было встать и пройтись, пока кровь не закипела в его венах и он не начал «испускать дунов», но неожиданно для себя рухнул на пол. По прошествии времени он не был уверен в том, что это не проделка Раиса. Но, повалившись на теплую каменную площадку, понял, что невольно произнес расхожую аритаборскую цитату: «желаю тебе увидеть апокалипсис», что означало: «доживи до конца, умри, ни о чем не жалея», но истинного смысла этих слов никто, кроме самих посредников, не понимал. Матлин понял, что совершил ошибку номер один по технике безопасности общения с посредником, которая гласит: никогда не произноси слов, смысла которых не знаешь, никогда не принимай того, чего не можешь понять. Иначе: не хватайся за то, чего не сможешь поставить на место. «А если я не знаю, — злился Матлин, — смогу ли поставить на место? Откуда я узнаю, если не схвачу?» «Остановись, — отвечал каждый раз Раис, — и подумай. Хотя бы запомни, как стояло…» «Прошло уже двадцать лет, — подумал Фрей, — страшно вспомнить, каким я был мальчишкой».

— Да, — подтвердил Раис, — и теперь тебе до зрелости еще далеко — в этом твое спасенье. Что это, Фрей? Ты давно не позволял мне думать вместе с тобой.

— Я прощаюсь, Раис. Неужели ты не в состоянии понять даже этого?

— Нет, — Раис невозмутимо поднялся над ним, — не так-то просто проститься с Аритабором. Эти годы будут следовать за тобой. В новой жизни будет много всего, гораздо более трагичного. Ты многое захочешь забыть, но Аритабор будешь вспоминать с той же нежностью, что и Землю. И я не стану с тобой прощаться. Ты был и останешься моим любимым учеником.

— Ты напутствуешь?.. Или читаешь нотацию?

— Я лишь пытаюсь заглянуть в твое будущее.

— Что-нибудь видно?

— Ты доверяешь моим пророчествам?

— Да, — ответил Матлин, — но не заставляй меня поверить в то, что это судьба.

— Ну что ж, — улыбнулся Раис, — ты проживешь долгую жизнь, и она тебе никогда не наскучит.

Когда бонтуанская «шхуна» ушла с орбиты, буря утихла. На поверхности платформы не было ни души, кроме одинокой, неподвижно стоящей фигуры посредника.

— Смотрите, как посветлело небо, — заметил кто-то из наблюдателей, выходящих наверх, — говорят, во время бури здесь чудовищная жара…

— Говорят, что, если каждый из нас увезет отсюда на память стеклянный шарик с песком, — сказал другой наблюдатель, — верхние галереи города когда-нибудь выйдут на поверхность. А что об этом думают аритаборцы?

— Выйдут на поверхность? — переспросил посредник и задумался… — Не раньше чем племя улыбающихся людей вернется сюда опять.

— Невероятно! — воскликнули удивленные наблюдатели, а посредник столь же невозмутимо перевел взгляд на светлеющее небо.

— Это будет нескоро, — добавил он, — есть время подумать, отчего мне так приглянулась его улыбка.

В этот день бонтуанская «шхуна» покинула орбиту навсегда. Это был последний исход бонтуанцев из Аритабора.

«Вы рождены, чтоб умереть достойно» — гласила надпись на арке ворот, но время разрушило камень. «Вы рождены, чтоб умереть… Ваше нелепое достоинство, способное превратить трагедию в фарс, не остановит стихии. Каждый день пески будут подниматься выше, сжирая букву за буквой. Вы рождены, чтоб умереть…»

Подле разбитой арки, подпирая плечом покосившуюся колонну, сидело голое существо, раскинув на песке ощипанные крылья.

— И ты меня предал…

Существо вздрогнуло, съежилось и гадко икнуло, приоткрыв безобразный клюв.

— Ступай, — сказало оно.

— Ты меня предал?

— Иди своей дорогой, — повторило существо. И путник с отвращением наступил на огрызок крыла.

— Скотина.

Существо стиснуло клюв — алые капли просочились из ран обезображенного лица, а путник обхватил упавшую арку и что было сил рванул ее вверх. «Вы рождены, чтоб умереть до…» — приподнялось над песком.

— Сколько время? — спросил он.

— Полдень, — спокойно ответил крылатый.

— Драная падаль! Не смей на меня пялиться своими маленькими мокрыми глазками!

«Падаль» поджала под себя колени и прикрыла руками голову. Солнце стояло в зените огненным парусом, и черные камни скал, торчащие из песка, рыжели от яркого света. Путник крепче схватился за арку.

— С каким удовольствием я бы вывалял твои перья в смоле…

— Видно, ты сегодня особенно грозен, — услышал он за спиной и, оглянувшись, увидел легкую тень на пыльном полотне пустыни. — Не обижай его, мой мальчик, когда-нибудь и у тебя будут крылья.

— Ты?

— Я, — ответила тень, и воздух над ней стал зеркально прозрачен.

— Опять?

— Опять, — сказала она.

— Я же запретил.

— А я тебя не боюсь. Иди за мной.

Путник уперся ногами в песок и снова потянул вверх каменную глыбу арки: «Вы рождены, чтоб умереть до…»

— Сколько время? Который сейчас день? Год? Век? — спросил ее путник. — До какого срока мы должны умереть?

— Боги никому не должны.

— Слышал, гадкий индюк? — обернулся он к птице. — Я называюсь богом.

— Иди за мной, — повторила тень.

— Ни за что! Я стоял на этой горе и буду стоять, пока чувствую опору.

Молния раскроила небо пополам; воздух содрогнулся от грома, и с вершин колоннады, подпирающей пустоту, рванули вверх кинжалы бесцветного пламени. Шар зашевелился над головой, разбух, заслонив половину неба, и твердь под ногами качнулась, опрокинув путника лицом в песок. Крылатая тварь растворилась в облаке пыли, тупой нос галеона выплывал на поверхность пустыни, и песок сочился вниз сквозь щели рассохшейся палубы.

— Отпусти подобру! Я ненавижу крылья! Меня мутит от высоты!

— Чего ты боишься больше, — спросила тень, — жизни или смерти?

— Разве это не одно и то же?

— Ты безумен.

— Разве не ты довела меня до безумства?

— Тогда прыгай вниз. Докажи, что ты один из них. В небе погибели нет. Там, где не летают ветры и птицы, — крылья не помогут. Испугался? Прыгай, я тебя отпускаю.

— Подлая змея, — путник опустился на доски палубы и сплюнул с языка песок. Перед ним маячило облачко светлым пятном на фоне темнеющего неба, готовое растаять от взгляда, — негодная тварь, как тебе хочется меня одурачить. — Он протянул руку к невидимой тени, и колючие искры облепили ладонь.