— Спаси меня боги! — Логан шарахнулся со своей табуретки, но протиснуться в дверь между Баролем и поваром, даже при его ничтожной комплекции, оказалось сложно.

— Чуешь, — кричал повар, размахивая руками перед носом богомола, — паленое перо? Это не он. Скажи, пусть покажет спину! — но Логан лишь беззвучно открывал рот, и повар, не желая смириться со своим провалом, вконец ополоумел и пошел на Бароля, сжав кулаки. — Покажи спину! Спину покажи!

Бароль лениво высунул руку из-под покрывала и влепил ему такую затрещину, что Борщ на бреющем полете сшиб посудный шкаф прежде, чем затормозил лбом о граненую колонну, подпирающую потолок.

— Это он! — воскликнул Фальк.

— Вне всяких сомнений, — подтвердил Бароль, — я привязал Клиса к жерлу. В вырубе ему больше делать нечего.

Дождавшись темноты, Фальк спрятал за пазуху бутыль с молоком и, набив карманы печеньем, устремился из выруба прочь. Вслед за ним, соблюдая правила ночной маскировки, отправился Бароль, но, теряя сознание, он несколько раз упускал Фалька из вида. Лишь приблизившись ползком к жерлу преисподней с подветренной стороны, прячась за лопухи да папоротники, он понял, что не сможет стоять на ногах. Раны на спине кровоточили, голова раскалывалась, а тело с трудом подчинялось воле.

— Кто-то ползет, — услышал он настороженный шепот Клиса и замер.

— Ящерица, — ответил Фальк. Бароль с отвращением представил себя скользкой тварью, закованной в панцирь, на которую может наступить всякий паршивый ингуреец, и красный сок брызнет из нее, как дым из пухлой поганки. Он готов был рычать от злости и впиться зубами в стебли.

— Ты видишь ее? — спросил Клис.

— Ночь. В темноте плохо видно.

— Свет стал черным?

— Нет, просто солнце ушло на другую сторону планеты, — объяснил Фальк.

— Как же так?

— К утру оно вернется.

— Так не бывает, — возразил принц, — ты видишь небо, но совсем не знаешь его. Там давно один свет и никакого солнца.

— Ошибаешься, малыш.

Клис булькнул молоком и затолкал в рот горсть печенья.

— Ты внаеф, как отквыть эту фтуку?

— Жерло? Конечно. Я сам делал замок.

— Я могу умереть второй раз только ради тебя. А ты — как солнце: уйдешь — и подняться не сможешь.

Бароль вспыхнул яростью. «Во имя богов, — хотел крикнуть он, но не смог выдавить из себя даже хрипа, — не смей идти за ним, Фальк, остановись… — бешеный пульс едва не расколол его череп, а на глаза медленно наползало мутное кровавое облако. — Все пропало, — думал он, — все пропало, все пропало…»

— Я же говорил, ящерица, — подтвердил Фальк, — большой полудохлый ящер. — Он стоял над Баролем, пока не убедился, что тот теряет сознание, а Клис, дожевав последний кусок, поставил пустую склянку на подножие ворот преисподней.

— Ладно, идем со мной. Я покажу тебе, куда спряталось солнце.

В прошлом фрагменте шла речь о «зазоре» между двумя треугольниками шестиконечной фигуры. Будет проще, если посмотреть на систему сбоку. Это и есть маятник — поперечный разрез. Чем более подвижна конструкция, тем шире зазор между основным треугольником и дубль-структурой, тем активнее экстрамутаген, пока он не оторвался совсем или не откатился назад; тем, соответственно, меньше признаков мутагена обычного, отвечающего за врожденные рефлексы выживания. Но триада столь же универсальна, сколь и примитивна, а тема генетической и гуминомной памяти чрезвычайно сложна, поэтому придется оставить в покое геометрические вертушки и обратиться к теории.

Генетическая память — это именно то, что называют инстинктом, врожденной мотивацией поведения, которая, как принято считать, передается по наследству. Ничего подобного. Никакая память на самом деле по наследству не передается — это традиционное заблуждение, — ни генетическая, ни гуминомная, ни какая бы то ни было еще. Как угодно, только не по наследству. Наследуется лишь природная способность включения в один и тот же информационный канал, что иной раз принимает формы реинкарнации или воплощения в своей телесной оболочке чужой субстанции личности. В крайнем случае, наследуется способность деформировать микрополярное включение на один манер: отец — растяпа и сын такой же; отец — музыкант и сын музыкант, но ни единой ноты, ни единой буквы… Даже рефлекс и тот с трудом можно считать унаследованным.

Если рассмотреть генетическую память с точки зрения достойного человека, который взял у своих родителей самое лучшее и воплотил собой в чистом виде венец совершенства многих поколений предков, да и, чего уж греха таить, человечества в целом, — налицо эволюция. Казалось бы… Однако, с точки зрения фактурологии, подобный тип памяти является признаком деградации в чистом виде, поскольку инстинкт — штука сложная, непонимание его сути и слепое следование его законам могут говорить лишь о том, что наш венец чуток увял и вскоре вполне сойдет за гербарий. Этой заразой — оперировать нефункциональными категориями, такими как эволюция-деградация, — серьезные школы переболели давным-давно, раз и навсегда решив отказаться от логических схем для нелогичных процессов.

Скажу больше, фактурологические школы переболели еще и не такой заразой. Например, пронаблюдав в естественной природе «декаданс», они напрягли фантазию и вывели искусственно некий противоположный феномен, который, с их точки зрения, идеально соответствовал понятию «эволюция». В противоположность генетическому он получил название «гуминомный».

Гуминомный тип памяти и впрямь нечто радикально противоположное, можно сказать, реактивно мутагенное по отношению к генетическому типу. Эта терминология для фактурологов, можно сказать, профессиональная. В Языке Ареала два типа памяти (гуминомный и генетический) — называются восходящим и нисходящим. Но который из них восходит, а какой нисходит по общепринятым канонам, я, откровенно говоря, не понимаю. Боюсь ошибиться. Это смотря с какой точки начинать, что считать верхом и низом. Допустим, генетический тип (нисходящий от цивилизации к варварству) не помнит, зачем двум особям противоположного пола нужно вступать в интимные отношения, но уверен, что получит от этого удовольствие. Гуминомный тип (восходящий), напротив, помнит, зачем это нужно делать, но совершенно не знает, какие при этом у него возникнут ощущения. Гуминомный тип, впервые потрогав огонь, не отдернет руку, пока не почувствует боль. Генетический — сначала отскочит и лишь потом начнет понимать, что мог поджариться. Его потомок получит в наследство безусловный рефлекс, но никак не понимание его причины, а потомок гуминомный будет постигать суть, поступательно накапливая соответствующие рефлексы.

Разумеется, эксперимент проводился в условиях «зоопарка» при всемерном содействии гарвалистов. Никто не возлагал на чудо-выводок больших надежд. Но каково было удивление ученых, когда их подопечная цивилизация оказалась вполне жизнеспособной. Кроме того, это был один из самых удачных экспериментов фактурологии. Он повторялся не один раз и проводится до сей поры, если стоит задача в сжатые сроки из ничего получить качественную фактуру. Но не всегда и не везде это было возможно.

К сожалению, при всех безусловных плюсах гуминомного типа — это всего лишь искусственное образование, построенное на сложных манипуляциях в информационных каналах ментасферы цивилизации. Своего рода смена качества включения. В естественной природе ничего подобного испокон веку не наблюдалось. Более того, в естественной природе этот тип логически невозможен, поскольку изначально противоречит здравому смыслу.

Каково же было удивление фактурологов, когда в обычной бонтуанской оранжерее ими были обнаружены существа гуминомного типа, которые образовались сами собой. Такие же существа начали появляться и в заповедниках, даже в диких заповедниках, которые бонтуанцы не слишком-то опекали. Существа обладали одновременно генетическими и гуминомными свойствами памяти, они появлялись исключительно в бонтуанских фактурах, получили название гуминомов и положили начало теории «маятника триады». Но обо всем по порядку.