После упоительного сна на пустых мешках под светлым небом, к которому так и не притронулась ночь, Саим чувствовал себя парящим на крыльях, но Аладон в один миг опустил его на твердый грунт.

— Давай сюда компас, быстро.

Саим вынул из-за пазухи бесценное сокровище, согретое теплом его тела, и протянул босианину.

— Так и знал… — обреченно произнес Аладон, — поднимайся живо, уходим отсюда.

Стрелка вращалась по циферблату со скоростью пропеллера. Собственно стрелка, как таковая, давно утратила очертания, на ее месте бродило эфирное облачко.

Саим неохотно вылез из-под попоны.

— Я же объяснил тебе, что солнечная галерея меняется. Новые части света еще не устоялись… не утряслись.

— Не утряслись, — проворчал Аладон и сунул прибор под нос полусонному Саиму, — это, по-твоему, как должно утрясаться? Какое солнце? Какие части света? Забудь и радуйся, что жив до сих пор. Ты знаешь, что это за прибор?

Саим застыл, выпучив глаза на облачко у циферблата.

— Подожди, мы сейчас во всем разберемся. — Но Аладон швырнул шарик ему на колени.

— Ты соображаешь, что за прибор ты нашел? Если доберемся до Старой Прики, отдам за него всех верблюдов и трех тамаципов в придачу. Только молись богам, чтоб они вывели нас отсюда.

Бледная от испуга, Янца опустилась на колени рядом с Саимом.

— Ничего не сделаешь с этой стрелкой. Аладон говорит, что мы вошли в центр урагана. Он вспомнил, что видел похожий прибор на самутийском паруснике. Моряки его используют, чтоб обходить «желтый туман». Аладон говорит, если поторопимся — есть шанс убраться отсюда.

— Какой ураган, боги мои! — недоумевал Саим. — Посмотри, какая благодать. Вода — как стеклышко…

— Для тупых еще раз повторяю, — настаивал Аладон, — мы вошли в ураган. Надо выбираться, пока я помню дорогу.

— Ни за что, — затопал ногами Саим, — я почти у цели. Не смей меня пугать своими лесными страшилками. Я тоже помню дорогу. Отсюда одна дорога.

— Отсюда одна дорога, — подтвердил босианин и посмотрел в глаза Саиму так, что у того мурашки побежали по коже, — прямо. Обратной дороги нет.

— Ты помешался. Это бывает от смены климата. Скажи, если б не этот дурацкий шарик, какую бы ты нашел причину бежать отсюда?

— Послушай, ты, маленький фарианский придурок, здесь нет солнечных галерей, можешь выбросить свои карты. Здесь нет ничего. И нас нет, пока мы теряем время вместо того, чтоб уносить ноги. Мы не найдем здесь даже смерти. Я обещал, что приведу вас в Папалонию. Все…

— Прекрасно! — воскликнул Саим. — Убирайся.

Аладон не заставил себя уговаривать, лишь выдернул из седла свой дорожный мешок, в котором не поместился бы даже трехдневный запас провианта, и бодро пошагал в обратную сторону.

— Что это с ним? — удивился Саим. — Переохладился, что ли?

— Может быть, — предположила Янца, — лесные жители не выносят северных широт, они привыкли к темноте, но если все, что он говорит, правда…

— И ты туда же? Вы что, договорились, пока я спал? Грузимся и вперед, а с этим психом дома разберемся. Нож есть — не пропадет. Пешком дотопает.

— Он и без ножа не пропал бы, — с сожалением ответила Янца, глядя в спину удаляющемуся босианину.

Когда Аладон скрылся за поворотом дороги, верблюдица снова бежала вперед, ритмично постукивая копытами по гладкому камню. Дорога петляла. Пологие уступы мелькали один за другим без малейших признаков цивилизации и растительности, разве что бледные грибы надувались пузырями в мокрых трещинах камня. Новые сутки подходили к концу, и Саим уже искал не выруб, а площадку для следующего ночлега. Дорога выпрямилась, накренилась к воде, взмыла до высокого горизонта.

— Пройдем подъем и заночуем, — распорядился Саим, но с подъема открывался ровный и гладкий спуск. Чем дальше, тем больше дорога становилась похожей на творение рук древних камнетесов, предусмотревших все, от крена на резком повороте до бордюров, расставленных вдоль обрывов. — Или, может быть, пойдем дальше? Зачем время зря терять? — размышлял Саим, разглядывая дорогу. — Что там? — указал он пальцем вперед. — Не похоже на гриб. Будто что-то мелькнуло у обочины. Ты видела?

Янца подняла капюшон.

— Грибная галлюцинация.

— Но оно пошевелилось. Смотри. Разве гриб может пошевелиться?

— Грибная галлюцинация может.

— Нет, это папалонец, говорю тебе. Живой папалонец идет навстречу.

Верблюдица рванула вперед. Пятно у обочины приближалось, и чем ближе — тем больше оно походило на фигуру одиноко бредущего человека. У Саима от волнения дух захватило. Он готов был кричать и махать руками, но идущий навстречу первым поднял руку вверх, что на языке жестов погонщика означало глубокое разочарование. Чем быстрее они приближались друг к другу — тем более понятным становился жест. У обочины дороги стоял Аладон с тем же безумным взглядом, которым он распрощался с экспедицией сутки тому назад.

— Я тебя предупреждал, — сказал босианин, — чего уставился?

Саим едва удержался в седле, но Аладон повел себя так, будто все происшедшее было ясно заранее, за сто лет до того, как, наконец, случилось. Он взгромоздился в заднее седло и хлопнул по плечу Саима.

— Закрой рот и поезжай.

— В какую сторону? — неловко спросила Янца.

— В любую. Какая теперь разница?

Сутки напролет они сидели молча, в затылок друг к другу, не раскачиваясь в седлах и не глазея по сторонам; летели вперед под тяжелый ритм верблюжьих копыт. Хроническое недосыпание ввело Саима в состояние транса. Он не мог закрыть глаз и шевельнуться в седле. Он не чувствовал своего уставшего тела. Все, что осталось от него, от прежнего, беззаботного романтика и сочинителя, — это оцепеневший взгляд, вонзившийся в пустоту, подобный гладкой стреле каменной дороги.

— Я вижу его. Смотри, впереди папалонец. Точно папалонец.

Янца с сочувствием обернулась.

— Грибная галлюцинация.

— Папалонец, Янца, разве ты не видишь? У обочины. На этот раз точно папалонец.

Верблюдица сошла с иноходи и засеменила. У обочины дороги снова стоял Аладон. Саим обернулся назад так резко, что потянул мышцу шеи. Заднее седло пустовало. Он спустился на камни, приблизился к краю дороги, уходящему под обрыв, упал на колени, поднимая к небу ладони.

— Отец наш, Фарей! Услышь детей своих, потерянных в неведении. Укрепи рассудок и направь молитвы мои…

— Саим! — окликнула его Янца. Саим вздрогнул, словно попался на месте преступления и медленно обернулся, не опуская рук. Аладон уже вскарабкался в заднее седло.

— Нет уж! — воскликнул Саим. — Теперь пусть сядет посередине.

Среди множества прочих концепций бонтуанской фактурологии она наиболее известна, поэтому иногда называется бонтуанской, будто кроме нее бонтуанцы ничего не придумали. Гарвалистику отчего-то никто не пытается назвать бонтуанской, как, впрочем, и идентифологию, как народный фольклор, всегда считали упавшей с неба, будто бы аритаборцы здесь ни при чем. Пожалуй, что такого рода скромность, точнее, наплевательское отношение к авторским правам на интеллектуальную собственность, — единственная родственная черта посредников и бонтуанцев, с которой ни время, ни обстоятельства ничего не могли поделать. Но если на аритаборском фундаменте выстроена большая часть классических наук Ареала, то на бонтуанской «мобильной платформе» держится тот самый кран с металлической грушей, который время от времени сотрясает в этом здании штукатурку.

Органическая концепция наиболее удачна в том смысле, что после нее никаких других концепций рассматривать не захочется. Не потому, что она нелестна для человечества (уверяю, концепция селекционных порогов куда более отвратительна), а лишь оттого, что «органика» — одна из немногих мировоззренческих установок, позволяющая не утонуть в дебрях специфических тонкостей предмета, а кое-как удержаться за рассмотренную ранее метакосмологию.