Но Аладон сжал в руке два кремневых кольца и поднес их к лицу Янцы.

— На, возьми. Посмотрим, чего стоит твоя цивилизация против моего кулака.

Разжать мертвую хватку босианина Янце было не под силу, но она ловко врезала ему по голове тряпичной оконечностью факела. Аладон и бровью не повел.

— Без Бароля вы никто. А Бароль — такой же дикарь, как и я. Мы ничем друг от друга не отличаемся.

Янца собралась с силой и повторила удар, который на сей раз пришелся босианину в ухо.

— Э-э! — раздался голос сверху. — Так ничего не получится. В глаз надо бить.

Она выронила палку и схватилась за протянутый кулак Аладона, чтобы не потерять равновесие, если вдруг из светлой пелены небосвода покажется лик божества. Но поднять глаза не решилась.

— Допустим, заблудился я. Что здесь такого? — кричал Саим, распластавшись на подоконнике второго этажа. — Обсчитался на десять ступенек. Промашка вышла. Мне бы теперь веревку. Что-то не больно охота отсюда упасть.

Фарианин сидел у костра и вытряхивал всякую всячину из походных карманов.

— Как я мог! Не понимаю, что за помутнение на меня нашло. Забить в ствол такой ценный трофей. Я не нашел ни одного целого снаряда, зато теперь точно знаю, что у него внутри.

— Считай это жертвоприношением, — успокаивала его Янца.

— Все равно, как я успел натворить столько глупостей за один день!

Его пропахший гнильем плащ был выполоскан в океане и вывешен под козырьком кривого винта, будто у него и впрямь был шанс высохнуть. На металлической глади плясало отражение огня, будто запоздалые сумерки все же решили посетить побережье, но точных координат этого удивительного места никто из присутствующих определить не брался. Белые ночи для этой широты не подходили ни по старому, ни по новому солнечному коридору. Однако рассуждать о том, что экспедиция забрела на побережье Северного океана, — означало утратить последние ориентиры, пускай сомнительные и легкомысленные. Янца считала большой удачей уже то, что все трое живы. Аладон вернулся в свое прежнее состояние праздного безразличия, а Саим не находил себе утешения в скорби по утраченной пуле.

— Допустим, встретим мы анголейцев. Разве они поверят, что существуют снаряды такого размера? Как я буду объяснять это пустыми словами? Разве они не поднимут меня на смех, если я захочу узнать, как найти корабль, обстрелявший выруб?

Янца то лениво поддакивала, то тщетно пыталась увести разговор на другую тему. Печаль Саима была так глубока, что никакие новые впечатления не могли заменить потерю.

— Может, забить в ствол пороху, а? Может быть, выстрелит?.. А все он… Это он меня спровоцировал.

Босианин же, как главный провокатор, никаких признаков раскаяния не проявлял. Но вдруг рука Саима нащупала в походной сумке нечто, способное положить конец бесполезной трате времени. Нащупав это, Саим преобразился, вытянулся, словно на молитве, все пустые разговоры сейчас же отошли на второй план.

— Вот оно, — торжественно объявил он и извлек на свет блестящий шарик из двух герметично спаянных полусфер: одна из темного золота, другая — из стекла, на которое едва заметными черточками была нанесена разметка. В центре шара неизвестно как крепилась тонкая стрелка. — Компас, — объяснил Саим, — а главное — шевелится. Умели же делать. Сколько ему лет — представить не могу. Так ведь, глядите, как запакован. Как знали, что три дурака заблудятся по дороге в Папалонию.

Янца и Аладон повисли над компасом, и пока Саим превозносил достоинства анголейской цивилизации, несколько раз удивленно переглянулись. Стрелка компаса указывала куда угодно, только не на север, ни по старому, ни по новому солнцевращению… Кроме того, она не указывала ни на юг, ни на восток и даже ни на запад. Проще говоря, она вообще никуда не указывала, поскольку медленно и равномерно вращалась вокруг своего центра, едва соблюдая горизонтальную плоскость и не отдавая предпочтение ни одной из сторон.

— Компас таки… — почесал затылок Аладон. Саим подозрительно поглядел в черные глаза дикаря.

— Дай сюда.

Несколько раз он стукнул прибор о колено, повалял в песке, подбросил в воздух и подержал над огнем — стрелка по-прежнему ходила по кругу, проявляя завидное постоянство, характерное для старых анголейских приборов.

— Я устал, — сделал вывод Саим, — хочу есть, спать, у меня раскалывается голова. И если в этих широтах отсутствует ночь, я предпочел бы укрыться верблюжьей попоной.

Свою находку Саим неизменно хранил за пазухой и, едва проснувшись, помчался с ней по берегу океана, в надежде, что это аномалия кривого винта нарушает магнит. Он имел массу идей насчет починки неисправного компаса, но после отчаянного забега на все четыре стороны горизонта не осталось ни одной. Аладон полез на скалу понюхать запах Северного океана, а Янца, проводив его недобрым взглядом, подошла к запыхавшемуся Саиму.

— Оставь его, а то заблудимся еще больше.

Оседланная верблюдица ждала путешественников на склоне горы, когда Саим, сходя с ума от отчаяния, пытался усилием воли остановить стрелку. Этот трюк не раз проделывал дядька Логан на больших корабельных компасах, да что там, любой богомол обладал способностью «перевернуть полюса» и делал это на потеху матросам. Саим же, к великому стыду, не унаследовал от предков ни одного полезного свойства и оказался неспособным не то что остановить, даже замедлить вращение стрелки прибора.

— Мачта корабля указывает на запад, — сообщил Аладон. — Если не собьемся с курса — трое суток пути.

Отчаявшийся Саим схватил Аладона за пояс.

— Ты собираешься ориентироваться по мачте? — спросил он. — Сколько времени мы сможем ее видеть?

— Недолго.

— А потом…

— Потом мы будем видеть ее отражение на облаках.

— А потом?

Аладон поднял ладони к небу.

— Босиаф милостив.

— По каким ориентирам ты собираешься идти через сутки? На запах чьих костей, я тебя спрашиваю?

— Мир не велик, — объяснил Аладон. — Когда-нибудь доберемся.

— Спустимся в низину — так и будем ходить кругами по ветряным коридорам.

— Короче, фарианин…

Саим огляделся по сторонам, будто за каждым камнем на побережье сидели вражеские разведчики. Кроме Янцы, увлеченной верблюжьей упряжью на подъеме горы, да заваленного набок корабля, ни единого признака жизни в округе не наблюдалось.

— Твой Босиаф, — прошептал Саим, — примет жертву от фарианина?

— Если б Босиаф враждовал с Фареем, — рассудил Аладон, — наши люди давно бы передушили друг друга.

— Отлично, — Саим указал рукой на корабль, — в нижних трюмах разлита огненная вода. Море… Переливается радугой. Как думаешь, долго будет коптить небо мокрый корабль? Если Босиаф примет мою жертву — столб огня за спиной будет ориентиром на сутки дольше.

Аладон прикинул размеры корабля и одобрительно кивнул.

— Море, значит… Дело говоришь. Стоит попробовать.

Удивительно, что дремучие предрассудки принято считать прерогативой низкоразвитых цивилизаций. Скорее наоборот, цивилизация без предрассудков должна вызывать подозрение. Никто не скажет, что бонтуанская цивилизация недоразвита или в чем-то неполноценна. Отнюдь. Однако по количеству предрассудков на отрезок истории ее пока никто не переплюнул. Вот хотя бы, к примеру: цивилизация не способна достичь своего апогея, реализовать весь заложенный в ней потенциал, покуда в ее историческом прошлом существуют белые пятна. В цивилизованном Ареале это утверждение называется «аритаборской паранойей» — чистейший предрассудок. Многие цивилизации достигали апогея, имея столько белых пятен истории, что приверженцы бонтуанской концепции не поймут, каким образом они, собственно, живы. Особенно это относится к фактурному этапу развития, где однозначных суждений вообще быть не может: счастливая судьба или злой рок? Кто сказал, что талантливый математик не мог бы стать гениальным художником? Фактура в начале развития сама по себе одно большое белое пятно, но… Только не для бонтуанцев. Эти искатели истины имеют одну характерную черту, интернациональную по сути, которая им позволяет находить единомышленников в любой среде. Эту черту можно сформулировать одним мировоззренческим постулатом: ничто не есть истина, но истина все-таки есть.