Аладон закатил глаза к полу и меланхолично обозрел разостланный под ним мешок, тот самый дырявый мешок, из которого его собратья, как правило, отправлялись в ад.

— Сколько тебе надо? — спросил он.

— Хочешь увидеть апокалипсис или с тобой покончить теперь?

— Это, смотря как жить. А то, может, сторгуемся. Мне кончина не к спеху.

— Раз так, слушай меня внимательно, — приказал Бароль и встал в позу победителя перед поверженным врагом. — Если ты так хитер, что увел рыбу у меня из-под носа, и так ловок, что украл караван с погонщиком, тебе ничего не стоит добраться до Анголеи без солнца и звезд. Наверняка ты сможешь мираж отличить от гор, и, верно, ты неплохо держишься за верблюжий хвост, если я всю ночь потратил на поиски тебя, живодера.

Аладон хмыкнул.

— По звездам теперь ориентируются лишь слепцы, а по солнцу — идиоты.

— Ты отведешь моих людей к Папалонской горе, и до их возвращения я обещаю не беспокоить твое чумазое племя.

— А потом?

— Потом — видно будет.

— Очень я тебе поверил.

Бароль сердито нахмурился.

— Когда такое было, чтоб я не держал перед тобой слово? Разве я не обещал, что подвешу тебя вверх тормашками над верблюжьим дерьмом?

— Верно, — согласился босианин, — Анголея — не худший способ убраться из твоей берлоги.

— Но это еще не все, — продолжил Бароль, — из моей «берлоги» есть два способа убраться, да только верблюд остался один. Бывал на косогорских болотах?

Аладон насторожился.

— По глазам вижу — бывал. Знаешь, что лежит на дне? Разумеется, знаешь. Либо ты придумаешь, как мне без единого дромадера организовать экспедицию в восточное Косогорье, либо жить тебе до обеда.

Развернувшись к выходу, Бароль уже пожалел о сказанном. Поедание пленника не вписывалось в его ближайшие планы. За его хитрую морду он готов был заплатить больше, чем за сотню тамаципов. Но не сдержать слово означало уронить достоинство, а уронить достоинство означало, что по мере прибывания воды распоясавшиеся босиане, чего доброго, сами станут предпринимать экспедиции к последнему оазису цивилизации. Но не успел он переступить порог, как услышал за спиной щелчок, — примерно так босиане окликали друг друга, предупреждая об опасности. Этот звук Бароль слышал много раз, но ни разу не видел, каким образом он получается.

— Подойди, — сказал Аладон и поманил его пальцем.

Бароль подошел так близко, что лишь очень уравновешенный дикарь удержался бы от соблазна его придушить.

— Зачем тебе то, что лежит на дне болота?

— Не твоим жидким мозгам думать на эту тему.

Аладон подтянулся к уху Бароля и, шепнув пару слов, снова расслабился на веревке.

Удивленный Бароль отказался поверить ушам.

— Неужели?

Босианин кивнул.

— Ты уверен?

— Разве у тебя есть причина мне не доверять? Я однажды предупредил: не перестанешь гонять караван через мои земли — лишу верблюдов.

— Если ты прав…

— То каково будет мое вознаграждение?

— Жизнь, — ответил Бароль и собрался идти, но Аладон схватил его за рукав.

— И это все?

— Все.

— В таком случае я должен называть тебя папой.

Начало реактивного мутагенеза, по традиции, принято называть первым информационным прорывом. Именно информационным, поскольку информация на этом этапе перестает восприниматься как вспомогательная категория и обретает ценность сама по себе, в виде постоянно пополняющихся архивных накоплений. Вторым информационным прорывом считается выход цивилизации из категории «фактура», когда физические ценности уступят место ценностям информационным; под третьим информационным прорывом подразумевается «предельная цивилизация», когда даже информация, как таковая, ценностью быть перестает.

В этой главе, являющейся как бы дополнением к предыдущей, стоит привести несколько иллюстративных примеров, пока не поздно, пока мы еще не знакомы ни с фактурологической триадой, ни с ей подобными интеллектуальными извращениями, которые только и делают, что затрудняют восприятие. Простейшая схема экстрамутагенеза в классическом варианте школы Гарваля выглядит приблизительно так.

На этом месте процесс прерывается естественным критическим барьером. Может быть, обычный мутагенез доводит-таки фактуру до идеально возможного баланса, после чего, естественно, наступает тотальная деградация, ибо нормальный природе, в отличие от церкви, вечное царство Божие, по определению, недоступно. Но может случиться так, что мутагенез не справится с поставленной задачей, перепробовав все способы решения, — в этом и состоит апогей разумной природы — загнать в тупик самое себя, чтобы иметь возможность подняться на порядок выше. Для решения задачи отсутствует лишь такая малость, как внутренняя стимуляция развития. Мутагенез способен законсервировать на многие века некий информационный набор, достаточный для выживания, — именно это не позволяет ему идти на прорыв. Реактивный мутагенез от обычного, опять же по определению, отличается тем, что он не ваял фактуру на протяжении миллиона лет, ему не страшно эту фактуру погубить, он открыт… в том смысле, что рассчитан на восприятие, тогда как «закрытый» мутаген сконцентрирован на самом себе и ведет себя соответственно, не допуская лишней информации. Реактивный мутагенез можно понимать как антипод нормального мутагенеза, он никогда не знает заранее своего предела и способен вызвать цепную реакцию информационных прорывов, не неся ответственности за содеянное.

Соответственно, такой прорыв представляет собой колоссальный риск. Не знаю точной статистики выживания экстрамутагенных фактур. У диких оранжерей техногенной направленности шансов явно меньше, чем у заповедников, исповедующих интуитивно-эмпирические методы.

Примечательно, что, если в фактуре работает реактивный мутагенез, нормальная мутационная сетка оказывается на время парализованной. Ее динамика восстанавливается сразу, как только реактивный мутаген закончит работу. Если цивилизация до этого времени не совершила второй информационный прорыв — ее перспективы печальны. Скорее всего, это будет вяло текущая деградация до первого критического барьера.

Консервация нормального мутагенеза в период работы экстра… объясняется главным образом колоссальной энергетической затратой на экстрамутаген, лишней энергии не остается. По той же причине экстрамутаген выбирает для себя наиболее мутабельный материал из всего, что можно выбрать в данных условиях. И по этой же причине экстрамутаген берет один-единственный биотип, даже если он не самый высокоразвитый. Крайне редко активно мутирующими оказываются два или больше видов в одной фактурной среде, — обнаружив это, фактурологи обычно закрывают зону для всех прочих проектов. Все же наиболее вероятно, что в такой полифактуре выживет одна популяция, но случаются удивительные чудеса и выживают обе. Эти существа по природе своей уникальны и в Ареале называются «посредническим типом». Хотя никакого естественного родства с аритаборскими посредниками не имеют. Зато имеют одно замечательное свойство сродни аритаборскому: это потрясающая коммуникабельность по отношению к окружающему миру в любых его проявлениях. Такое полезное для сохранения биотипа свойство, как ксенофобия, у них отсутствует напрочь. Из них получаются незаменимые межрасовые контактеры, а эта специализация в Ареале относится к числу наиболее дефицитных. Поскольку далеко не каждое существо, потенциально готовое к таким контактам, в действительности сможет их осуществить. Полифактурные гуманоиды, кроме того, обладают свойством адекватного восприятия окружающего мира, а эта специализация не то что дефицитная — а прямо-таки на вес золота.