Тогда Логана сильно удивило телосложение этого ископаемого существа: оно было мелким и необычайно жилистым; имело настолько короткую шею, что проще сказать, ее вообще не было, зато предплечья и кисти рук были развиты необычайно мощно. Голова этого создания была неподвижно завернута вверх, словно оно никогда не имело нужды глядеть себе под ноги, и всю жизнь перемещалось на четвереньках. О том, что существо должно было мыслить и говорить, — не могло идти речи.

— Это он? — послышалось из глубины комнаты, как только Логан переступил порог. И это был отнюдь не голос Фалька. При всем желании Фальк не смог гнусавить таким тоненьким, въедливым голосочком, даже если бы его желание разыграть напуганного богомола одержало верх над совестью.

— Он, — подтвердил Фальк, и из мрака послышался легкий хруст и урчание, которое относилось скорее к съестным припасам, чем к посягательствам на хилые мощи сиятельного магистра.

Приглядевшись к темноте, Логан обнаружил странную картину: Фальк стоял в полный рост, скрестив на груди руки, а принц Клис сидел у его ног, прижимая голову коленями, и благоговейно пожирал пищу. Эта сцена в сознании Логана увязывалась скорее с древнеингурейскими рисунками ритуального поклонения божеству, которыми воины оскверняли прики пантеона, нежели с нормой поведения знатных особ, пусть даже не очень знатной породы.

— Хочешь, я попрошу его уйти? — спросил Фальк, и Логан, не дожидаясь ответа его ингурейского высочества, подхватил подол халата и ринулся прочь.

Дед Махол хохотал до хрипоты, слушая ужасы богомола.

— Я говорил Андролю, мир его праху: «Твой мальчишка доведет альбиан до апокалипсиса!» Клянусь богами, — восклицал Логан, — мне сразу не понравились его глаза. Андроль называл сына диким богом, а я говорил — диких богов не бывает. Боги есть мир и порядок. Он же никогда не хотел подчиниться рассудку. Что толку в ваших мемуарах? Бароль верит в то, что просмоленная древесина пролежит в горе миллионы лет? Если здесь что-то будет через миллионы лет — так это новый порядок, новые альбиане. Из вашей писанины можно будет разжечь костер. Божественный разум и вера — это все, что следует завещать потомкам, если Бароль не хочет, чтобы они повторили его судьбу. Я знаю, он верил богам, которые не были с ним любезны, верил в цивилизацию, которая оказалась сборищем тупых ублюдков; верил в себя, пока не понял, что схватился за непосильный груз, будь он хоть сто раз диким богом. Похоже, апокалипсис — его единственная истинная вера…

— Это, конечно, не мое дело, — ответил Махол, — но и я своей седой головой кое-что понимаю. Апокалипсис для него значит не больше, чем грязь под ногами. Думаю, он делает свое дело так же, как все… В Фарианских землях я слышал много небылиц про его отца и деда — все они были одержимы сочинять историю. Деду не повезло, время было тяжелое; отец не долго прожил, но уцелевших писарей искал во всех землях, а Бароль — такой уж есть… Отступать ему некуда, он делает то, что должен.

— Он мстит богам, — настаивал Логан, — думаешь, для чего он это затеял? И дед его, и отец — все они замышляли летописание с единственной целью — насолить богам. Все они были богопротивниками и тиранами, всем им мешали прики. Все они считали себя дикими богами и желали править во всех землях единолично. После падения Анголеи они почувствовали силу — поэтому собирали писарей. Может, ему удастся подчинить босиан, но ингурейские цари сожрут его с костями. Думаешь, ему нужна «молния Босиафа»? Как бы не так! Если Ингурею не зальет вода, он переберется царствовать в подземелья, а если зальет — его выруб будет единственным островом в океане.

Махол рассмеялся еще больше.

— Бароль? Царь Ингуреи?.. А случись на небе пожар — ты пустишь богов «царствовать» в свою прику?

— Ах ты, старый верблюд, — покачал головой Логан. Махол развернул перед ним карту материка с расчерченными по ней полосами новых земель, тянущимися от выруба до Косогорья, с озерами, реками и приками в виде ингурейских жертвенных постаментов.

— Здесь земли отца Клиса, — показал он, — а здесь… место, с которого он отправил в рай своего единственного отпрыска.

— В рай? — переспросил Логан.

— Ну да, в рай. Такая честь только для принца — жить среди богов в садах, благоухающих ароматами, где много света и воздуха. Должно быть, прадед Клиса рассказывал внукам легенду о том, как боги вывернули планету наизнанку и загнали в ее недра всех посягателей на их божественный покой. Представь себе, как ингурейский царь теперь доволен судьбою отпрыска!

— Который в раю?! — воскликнул Логан, и грусть-тоска улетела прочь, разгладив морщины на его страдальческом богомольном лбу. — В раю? Боги мои! В раю! — и он разразился хохотом, от которого на мгновенье замерло все вокруг, даже булькающая в чане смола вдруг затихла, будто уступила слово чему-то жизнеутверждающему на фоне сплошного серого уныния будней летописцев.

На первой прогулке Клис, едва выбравшись из мешка, понюхал воздух и ощупал ремень на пояснице.

— Очень интересно, — спросил Бароль, — чем же, по-твоему, свет отличается от темноты?

— Свет мокрый, — ответил Клис и поднял вверх заплывшие бельмом глаза.

Если о свойствах света принц имел представление весьма приблизительное, то эпицентр звука определял без ошибки.

— Страшно?

— Привыкну, — ответил Клис.

— К чему? К жизни без стен и потолка? Разве к этому можно привыкнуть? Разве это нормально?

— Для жизни — нет, для смерти — да. — Принц лег на мокрую траву, Бароль отпустил поводок и фарианский «пантеон» обступил кольцом жертвопринесенного. Ингуреец валялся на животе, обнюхивал примятые травинки «райского сада» и фыркал, если капли дождя попадали ему в ноздрю.

Молодой принц одинаково резво передвигался на ногах и на четвереньках. Он был способен прыгнуть выше головы Бароля и без промаха попадал камнем в цель, если по цели легонько постучать палочкой. Он изъяснялся предельно лаконично, но сообщал порой совершенно неожиданные вещи, из которых половину сочинял на ходу, а другую половину сильно приукрашивал, будто чувствовал ответственность за все племя и стыдился истинного положения дел. «Вода боится пещерных духов, поэтому не идет вниз, — объяснял Клис, — она стоит у черты. За ней — ничто».

— Что значит «стоит»? — удивился Бароль.

Клис обвел ладонью воображаемую вертикальную стену.

— А что за духи?

— Предки или потомки, — объяснил Клис, — вертикальная вода — это смерть.

— Прямо так и стоит? — сомневался рыжий математик. — Не падает?

— Мертвая вода всегда стоит у черты, — философски отвечал Клис.

— А живая?

Принц поворачивал нос в сторону сомневающегося фарианина и сильно втягивал в воздух.

— Живая — падает, — объяснял он, словно растолковывал очевидные вещи умственно отсталому соплеменнику.

В первый же день прогулки, ползая на четвереньках по размытой песчаной ложбине, он несколько раз повторил схему подземных пустот, которые, по его живому масштабу, исчисляемому в локтях и запястьях, охватывали половину материка. Широкие коридоры, будто смятые складки планетарной коры, уходили на такую чудовищную глубину, что, не бойся вода пещерных духов, — планета была бы спасена от наводнения. Каждая новая схема была идеально сориентирована по сторонам света и до деталей совпадала с первой топографической мазней, которую ингуреец исполнил на листе пергамента вымоченным в чернильнице пальцем и которую дед Махол тут же наложил на старую анголейскую карту. Жерла преисподней, все до последних, поросших мхом заброшенных косогорских колодцев, совпали с оригиналом, как звездная карта, наложенная на ночной небосвод. И все-таки Бароль не верил ни единой прочерченной борозде. Хуже того, сам не мог понять почему. Клис рисовал одно и то же снова и снова. Показывал течение подземных рек и высоту сталактитовых пещер, к стенам которых прилипают кислые пиявки, мягкие и мясистые, толщиной в палец. Рассказывал, какие грибы растут на мокрых стенах верхней галереи, где ловкие ингурейцы то и дело откапывают сладкие корешки; объяснял, где и как можно греть живот после еды в лужах у горячих ключей. Клис утверждал, что знает об Ингурее все, но о «молнии Босиафа» не было сказано ни слова.