В заключение добавлю, что схема целиком взята из мутационной сетки, но рассмотрена, можно сказать, безо всякой привязки к МВС! то есть сугубо абстрактно. Что же касается эффекта, легкомысленно названного «зазором», будто речь идет о дырке между досок, — то смысл его будет изложен в следующем фрагменте.

Настал момент, когда Логана перестали терпеть даже боги. Богомол стал беспокойным и раздражительным. Его истощенное бессонницей тело стало чесаться и потеть без причины, а молельня, в которой некогда без труда помещались все фариане выруба, показалась ему недопустимо тесной. Сначала он по привычке упрашивал богов повлиять на Бароля, убедить его не расковыривать преисподнюю и выбросить прочь несчастного ингурейца. Но боги были глухи к его молитвам, словно вовсе не считали полудохлого выродка божественной тварью. Потом Логан упрашивал Бароля повлиять на богов, чтобы те проявили благоразумие и забрали на небеса все, что неразумные фариане выудили из каменного колодца. Тем самым богомол оскорбил не только самые светлые надежды Бароля, возложенные на маленькое подземное чудовище, но и неприкосновенное достоинство высочайших покровителей, которые своим молчанием ясно дали понять, что животной твари в царстве Юливана не место. В конце концов Логан замолчал. И чем дольше молчал — тем сильнее потел и чесался, а к услугам молельни прибегал лишь в самом крайнем случае, когда надо было укрыться от агрессивно настроенного хозяина фарианских владений.

Логан использовал любой предлог, чтобы отлучиться от богомольных обязанностей. Он пристраивался к первой подвернувшейся работе, если из окна просматривался хотя бы небольшой участок лестницы, ведущей в темный коридор каменных склепов. Нанимаясь на дежурство в писарне, он не сводил глаз с пробоины в жалюзи, сквозь которую хорошо просматривалась внешняя веранда. Он простаивал у чана часами, не чувствуя времени и усталости, окуная в горячую смолу исписанные деревяшки и развешивая их над выступом дымохода, отполированного смоляными каплями до красноватого блеска. От неусыпного дозора его глаза то и дело слезились, но он, как неутомимый страж истины, нес вахту поочередно то правым, то левым глазом, осыпая проклятьями смоляной котел всякий раз, когда горячие капли прилипали к рукам. Логан, оставаясь истинным богомолом, обладал интуицией, и каждый посторонний шорох на веранде чувствовал прежде, чем слышал под барабанной дробью дождя. Он замирал, если капли теряли мощь, увязая в волосах незваного пришельца, или сбивались с такта, ударившись о капюшон. Логан, как всякий истинный богомол, обладал ненормальной чувствительностью к малейшим признакам дисгармонии окружающего пространства и становился сам себе противен, если не мог с этим сладить. Он чувствовал себя уверенно, лишь когда все вокруг подчинялось знакомому, заданному веками сюжету одного и того же действа. Но то, что Бароль хранил в одном из склепов, выбивалось из всех известных ему сюжетов и раздражало чрезвычайно.

Появление в вырубе ингурейца, казалось, не просто грубо нарушало законный порядок вещей, а прямо-таки переворачивало с ног на голову. Выруб критически обезлюдел. Даже Бароль, некогда сутки просиживавший над существом, потерявшим божественный облик, стал пропадать неизвестно где и заходил в писарню лишь затем, чтобы пересмотреть готовые записи и большую их часть отправить в огонь. Дед Махол только и просыпался оттого, что Бароль своим присутствием наводил в писарне немыслимый грохот, и засыпал тотчас, как только тишина вперемежку с дождем возвращалась на место. Все разбрелись, занялись делами или попрятались от безделья, один лишь повар, запершись в коптильне, то и дело впадал в истерику, и его истошный вой разносился дымоходом по всем этажам выруба.

— Представь себе, — воображал Махол, — пройдет тысяча лет, на планете не будет ничего, только копченая скважина с завываниями этого кровососа.

Но Логан был на редкость типичным богомолом, и чувство юмора никак не являлось для него предметом профессиональной необходимости. Да и смеяться, по совести сказать, было не с чего. Даже Фальк, которому всегда было наплевать на все и на всех, после экспедиции в преисподнюю стал больше похож на затравленного отца семейства, получившего десятерых наследников после развеселой вечеринки в монастыре.

При воспоминании о Фальке Логан обжегся смолой, вытянулся, насторожился и заметил, что капли дождя образовали маленькое пятнышко тишины, ползущее под козырек окна. Смола в чане булькнула, но чуткое ухо богомола заподозрило неладное. Он бросил работу, на цыпочках подкрался к дверному пологу и, выпрыгнув на середину веранды, заметил лишь ноги, исчезающие на лестнице в дыре потолка.

— Стой! — в три прыжка Логан настиг нарушителя и схватил его за подол. — Зачем туда идешь? Кто позволил?

Из дыры возникла бледная физиономия Фалька. — Без ведома Бароля, — кричал богомол, — я никому не разрешаю приблизиться…

Фальк распахнул ворот, из-за которого торчала банка молока.

— Есть пора, — объяснил он.

— Ему это нельзя.

— Отвяжись.

Логан сильнее вцепился в подол.

— Я же сказал, нельзя. Ему надо грызть корни, ветки, иначе…

Фальк извлек из кармана очищенный корешок.

— Доволен?

Вслед за корешком на ступени полетели кубики мучных печений с овощной начинкой, которые промеж фариан всегда считались деликатесом и к общему столу не подавались со времен царствия Вариада.

— Ты в своем уме?! — воскликнул Логан. — Хочешь оставить его без зубов и когтей?

— Пока вернется Бароль, он хвост протянет с голодухи.

— Нельзя бешеного выродка кормить в одиночку. Он может разорвать тебя и выбежать вон. Он ведь не привязан, так? Вот видишь, даже не привязан.

— Если кого и следует привязывать, — огрызнулся Фальк, — так это верблюдов к стойлу и богомолов к молельне.

— Ты молод и не знаешь, — упорствовал Логан, — что всякая тварь от боли теряет рассудок. Его надо унести от выруба подальше, иначе он заразит всех нас…

— Идем со мной, — предложил Фальк, — сам увидишь… Если, конечно, не боишься.

Логан от волнения стал топтаться на месте и подозрительно оглядываться по сторонам.

— А ты удержишь его?

Фальк вырвал из рук богомола подол своего плаща и пошагал наверх.

Заперев коридор на засов, Логан вслед за Фальком приблизился к двери каморки и спрятался за его спиной. Фальк развинтил замок и, открыв наблюдательное окошко, постучал по нему пальцем.

— Клис! Открой мне, сними крючок, — он поставил на окошко кубик печенья и стал ждать.

Скоро из темноты покоя, без единого шороха, высунулся толстый волосатый палец, вонзил коготь в печенье так глубоко, что выступил сок от начинки, и столь же бесшумно исчез вместе с лакомством. Логан попятился. Ни крика, ни воя, ни хруста, ни чавканья — мертвая тишина, в которой слышен только дождь и то лишь потому, что шумит в ушах даже в редкие часы сухой погоды. Фальк поднял лампу к окошку и положил еще кусочек. Все повторилось, тем же коричневым когтем, запачканным рыжей кашицей овощной начинки. После третьего кусочка печенья лязгнул внутренний засов, и Фальк погасил лампу. Логан покрылся мурашками.

— Мальчик слепой, — предупредил Фальк, — но слышит и чует.

— Надо бы, — заблеял Логан, — проверить замок… коридорный. — Он попятился к выходу, а Фальк толкнул вперед низкую дверь.

Подержавшись дрожащей рукой за засов, Логан нашел в себе смелости вернуться в покои слепого Клиса, которого фариане назвали принцем ингурейского подземелья. И которого Логан видел один раз в жизни и то не разглядел. Когда принц Клис корчился от боли в траве у жерла преисподней. Никто из очевидцев не мог понять причины его страданий; никто не верил, что это чудовище, которому было отказано в облике разумного существа, всерьез собирается выжить. Все свидетели в смиренном оцепенении ожидали конца, пока Бароль не сунул ингурейского выродка в мешок и не побрел в выруб. Мешок для ловли босиан имел необходимые атрибуты жизнеобеспечения в виде вентиляционных дыр, прогрызенных предыдущими жертвами. Из этих дыр торчали редкие волоски черной шерсти, похожие скорее на волосы, чем на звериную шкуру. Ингуреец оказался со всех сторон волосат. Он, презрев биологические потребности организма, заткнул своим мохнатым тельцем все дыры мешка и только вздрагивал, протяжно завывая. Может, учился обходиться без кислорода, может, смекнул, что у ангела смерти два крыла, и к своей неизвестной болезни решил добавить приступ удушья, чтобы легче вознестись к богам… Во всяком случае, Бароля кусать не пытался, словно ему вовсе было не до Бароля. Словно ничего вокруг себя не слышал и не замечал.