— А я тебе? Ведь это ты сюда пришел. Раз пришел, значит, что-то надо.

— Мне надо знать о тебе все.

— Вообще-то, я не люблю о себе рассказывать. Это отнимет у тебя время. Целых восемнадцать лет, — сказал он и выжидающе поглядел на пришельца.

— Я не тороплюсь.

— Тогда спрашивай.

Феликс не слишком хорошо понимал, о чем нужно спрашивать человека, который, перед тем как отвечать на вопросы, по самое горло кутается в покрывало и смотрит в глаза, как в дуло пулемета. К тому же если б точно знать, что все 18 лет он так и будет сидеть на кровати, что не станет рисовать то, чего никогда не было в истории его родной планеты и ни в коем случае быть не должно.

— Ты ждал меня?

— Ждал, — ответил Альба.

— Почему?

— Потому что я нужен тебе.

— Я неплохо знал твоего отца и мне интересно… — при упоминании об отце Альба спрятал улыбку за краешек покрывала, и Феликс замолчал.

— Интересно?..

— Мне захотелось узнать, что делает сын моего друга в этом богоугодном заведении. Это, если я не ошибаюсь, оздоровительное учреждение для…

— … для вундеркиндов, — помог ему Альба. — Лечусь, как и все. Что тут удивительного?

— От чего лечишься, если не секрет?

— От того же, что и все. От жизни.

— И как? Помогает?

— Конечно.

— Чему ты улыбаешься?

— Интересно… Нормальные люди говорят, что знакомы с моей мамой. Ты первый, кто знал отца.

— Притом задолго до твоего рождения.

— Да, — кивнул Альба, — кстати, о моем рождении… Врачи говорят, мне не стоило этого делать. Отец это чувствовал, оттого и сбежал?

— Ты ненавидишь его за это?

— Уважаю. У него была хорошая интуиция.

— Боюсь, ты ее унаследовал.

— Правильно делаешь, что боишься.

— Ты в самом деле болен или интуиция подсказала, где место поспокойнее? Тут наверняка неплохо кормят?

— Да, — согласился Альба, — посуду мыть не заставляют. Ты уже говорил с доктором Татарским? А? Так ты еще не говорил с доктором Татарским, — разочаровался он. — А он, между прочим, тоже тебя ждал. — Мальчик выдержал паузу, но, не получив ответного откровения, стал не по-детски серьезен. — Если хочешь знать, это мой выбор. Здесь можно заниматься творчеством и не отвечать за свои поступки.

— Паранойя дала тебе право сделать такой выбор? — спросил Феликс.

— Я шизофреник, — обиделся Альба, — имею от жизни, что хочу, и не жалуюсь.

— У шизофреников не слишком низкие запросы?

— Я шизофреник, — настаивал Альба, — запросы бывают у психопатов…

— Мы можем поговорить серьезно?

— Спрашивай.

Феликс перевел дух и вынужден был признать печальный факт — ни малейшей попытки откровения ни с одной из сторон не наблюдалось и не предполагалось даже в призрачной перспективе. И если Альбу он еще кое-как понимал, то понять самого себя впервые в жизни оказался неспособен. Стена между ними росла обоюдными стараниями, хотя, по всем законам природы, обязана была стремительно уменьшаться. Феликс даже мысли не допускал о психиатрическом диагнозе, а, затаившись, ждал, когда из-за этой убогой декорации вдруг высунется настоящий Альберт. Когда у его собеседника, наконец, возникнет нормальный бытовой интерес к ожившему портрету? Но их обоюдные иллюзии контакта поразительно сочетались с таким же обоюдным опасением сболтнуть лишнее.

В психиатрии Альба разбирался не хуже любого «психа». Но, обнаружив, что собеседник в этой области полный профан, расстроился и не смог вразумительно объяснить, чем отличается на практике шизофрения от паранойи, как выглядит со стороны реактивный психоз, и вскоре был не на шутку озадачен перспективой подробных расспросов на эту тему. Он ухватился за желтую салфетку с розами и стал сосредоточенно совать в иглу обслюнявленный кончик ниточки.

— Мне надо хоть что-то понять, — настаивал Феликс, — и если дефекты подсознания единственное, что представляет для тебя ценность, я хочу вникнуть в их суть… хотя бы представить, как это выглядит.

— Я не наблюдаю психозы со стороны, — отвечал Альберт, — откуда мне знать? И вообще, я не буйный.

— А какой ты?

Но мальчик с еще большим усердием целился ниточкой в игольное ушко и на провокационные вопросы не реагировал.

О своем видении «изнутри» он тоже рассказывал крайне неохотно, с внутренним напряжением, будто не говорил, а давал в долг под проценты. То, что, очевидно, внушили ему с младенчества. Что-то о неправильно сформировавшемся мозге, о ненормальных фантазиях и потерях памяти, из-за которых он не смог пойти в обычную школу. Учителя быстро признали его дебилом, а спустя месяц бесплодных усилий констатировали безнадежную умственную отсталость. Олигофрению впоследствии психиатр не подтвердил, но согласился с учителями: такому ребенку в нормальной школе делать нечего. Во имя чего мучить себя столько лет, если «дважды два» все равно, получается «пять», но в лучшем случае «три с половиной»? Пусть лучше занимается художествами и ни за что не отвечает… Все это, по глубочайшему убеждению Феликса, годилось в лучшем случае для друзей, сверстников и очень смахивало на семейный спектакль, не сыграв который мальчик не получит от дяди конфетку.

— Я никогда не вру, — обижался Альба.

«Вполне возможно, — думал Феликс, — что дети иногда получаются полной противоположностью своих родителей. Хоть чаще им это только кажется».

Феликс положил ладонь на его вышивание.

— Сколько пальцев у меня на руке? Отвечай быстро, не думай.

Альба поглядел на него, как на отпетого олигофрена, с полным рефлексом оскорбленных чувств:

— Сто миллиардов…

— Хорошо, — согласился Феликс, — кто научил тебя рисовать?

— Разве этому надо учиться? — удивился Альберт.

— Но умственно отсталые дети…

— Разве я сказал, что умственно отсталый? Я только процитировал заключение педсовета. А рисовать я начал сразу, как перестали дрожать руки.

— У тебя еще и руки дрожат? Или ты этого не говорил?

— Ну, нет… — обреченно вздохнул Альба и принялся объяснять своему посетителю, как дебильному ребенку, пользуясь, очевидно, теми же приемами, что учителя специальных школ: дети появляются на свет совершенно слабыми и беспомощными; должно пройти какое-то время, прежде чем они будут способны взять в руки карандаш и осмысленно его использовать. Это совершенно не то, о чем подумал его интеллектуально неповоротливый и тенденциозно настроенный визитер.

Визитер же все это время судорожно анализировал «цитаты» из заключения педсовета и никак не мог ухватить общую причину, эпицентр всех причин столь загадочных для его восприятия психических отклонений. Того самого универсального эпицентра, от которого ситуация прояснится сама собой, расползется по ниточке. Чтоб на обратном пути ему, несчастному Феликсу, осталось лишь смотать клубки. По его теоретическим расчетам, Альба должен был получиться абсолютно нормальным человеком, в худшем случае — с наследственно уникальной интуицией и потрясающей ясностью ума. Не случись в его жизни чрезвычайных обстоятельств, неожиданных стрессов и тому подобного, ему можно было бы только позавидовать и предостеречь от проявления излишней «одаренности». Во всяком случае, предупредить, чтоб он имел в виду себя… и адекватно оценивал современников.

«Вот что надо было предусмотреть», — упрекал себя Феликс. Но судьбе было угодно распорядиться так, чтобы прошли изнурительно долгие годы, прежде чем он получил возможность увидеть лично предмет своего интереса и беспокойства, а оптимизм его теоретических расчетов превратился за это время в успокоительные иллюзии, которые в последние несколько дней с циничным упрямством разбивались о каждый порог. Сорок минут, отпущенные на свидание, стремительно истекали.

— … все было бы хорошо, если б не эти глупые провалы памяти. Ты не слушал меня? — обрадовался Альба, но тут же огорчился, ибо Феликс не только слушал, но при необходимости был способен слово в слово воспроизвести весь его монолог псевдооткровений.