— Взгляни… — он втащил с веранды нечто, до самой макушки укутанное в мокрую мешковину. Это нечто едва держалось на худеньких ножках, обутых в огромные шнурованные сапоги, похожие на те, в которых расхаживали босиане, когда еще были похожи на людей, а не рыскали по дремучим лесам в поисках человечины. Саим стащил мешок с добычи и толкнул навстречу Баролю молодую особь с нежными, женскими чертами лица, подстриженную на манер юноши, переживающего нашествие вшей. — Девица! — с гордостью произнес Саим. — Я сам ее нашел.
— Ты выменял ее у босиан на моего человека, — поправил его Бароль.
— Нет же. Я выменял ее на босианина-проводника. Он бы и сам сбежал. Убей, если не веришь! — он театрально шлепнулся на колени, но, увидев, что этот спектакль на Бароля впечатления не производит, поднялся и подошел, чтобы сказать ему на ухо то самое сокровенное, ради чего он, собственно, превратил в триумф очередной смотр трофеев. — Она анголейка. Пусть Борщ ошпарит меня кипятком, если это не так.
— Теперь каждый голодранец мнит себя анголейцем, — ответил Бароль и оглядел девицу строго по порядку от чубчика до ботинок. — Где ж нынче шнурованные башмаки добывают?
— Это сапоги брата, — ответила она без тени смущения и почтения, будто таинство происхождения сапог ей гарантировало гостеприимство хозяина.
— Может, у тебя имя есть?
— Янца.
— Все-то у нее есть, — проворчал Бароль, — и имя, и сапоги. Зачем увязалась за караваном?
— На твои глаза посмотреть, Бароль.
— Посмотрела? — Янца стыдливо уставилась на грязную лужицу, которая натекла с ее роскошной обувки. — Вернешь ее в монастырь, — приказал он Саиму, — и впредь…
— Она никогда не жила в монастыре, — взмолился Саим, — пожалуйста! Ее плеткой в монастырь не загонишь. Ты не знаешь, что это за девка! Всю жизнь дрессирует гончих верблюдов. Видел, как шел караван? Это она… Посмотри, что у нее на шее, — только отменные погонщики знают секрет «верблюжьего венка». — И действительно, тощую шею Янцы обвивал венок из сушеных трав с черными коробочками мака — тот самый оберег, без которого ни один дрессировщик не рисковал подходить к дикому зверю; тот самый букет, вымоченный в неизвестных отварах и высушенный на первом пуху новорожденного верблюжонка, за который любой погонщик отдаст караван с грузом и седоками в придачу. В прежние сухие времена обладатель такого «амулета» мог за год сделать королевское состояние.
— У меня нет ни одного гончего верблюда, — отрезал Бароль.
— И не надо. Она из тяжеловоза сделает скакуна. Мы из Старой Прики добрались сюда за сутки. Ты не представляешь!..
— Хватит! — Бароль еще раз недоверчиво осмотрел Янцу. — Имя-то не анголейское…
— Брат побоялся мне давать анголейское имя.
— Конечно, как же… Может, брат тебя письменным языкам обучил?
— Брат был погонщиком, — оправдывалась она, — погонщики не ссорятся с богами.
— Никаких дамских почестей тебе здесь оказано не будет, но имей в виду…
Саим подпрыгнул от счастья и сделал сальто в воздухе, но, прежде чем ноги снова коснулись мокрой циновки, Бароль успел-таки испортить ему настроение.
— … до первого каравана в сторону монастыря. И учти, если в вырубе появятся вши — лично вымочу ее в ядовитом растворе. Раз в день будет намыливаться целиком и стоять под водостоком. Слушаться — только меня. Найди ей пустую комнату подальше от моих глаз.
Янца хитро улыбнулась, будто припрятала в мешке парочку вшиных особей, вышла на веранду и загрохотала вниз по лестнице своими огромными башмаками. Саим, повинуясь неведомому доселе инстинкту, устремился было за ней, но был тут же схвачен за длинные волосы.
— Останься.
Физиономия Саима все еще сияла от счастья.
— До первого каравана в сторону монастыря, — напомнил ему Бароль.
— Какого монастыря? Очнись! Там сто лет уже нет ни души. Одни бродяги да беззубые бабули. Туда приличные мужчины дорогу забыли. Одни дегенераты да извращенцы туда шляются. О каких дамских почестях ты ей намекал? Она и знать не должна, что это такое.
— Дорогу сюда она тоже не должна была знать, однако ты посадил ее управлять караваном.
— Ты меня убиваешь! — воскликнул Саим. — Собрался снаряжать экспедицию в Анголею, а погонщики тебе не нужны! Кто поведет? Гах? Он не знает, как разместить в седле свою толстую задницу!
— Я не могу посылать девчонку на край света!
— Ты не видел, что эта девчонка с дромадерами вытворяет!
— Пройтись по склону от выруба до Старой Прики я и сам могу. У меня не так много людей, чтоб каждый день менять погонщика. Караван из Анголеи должен вернуться. Ты меня понял?
— Ты не видел, как караван шел по равнине. Клянусь, не касаясь травы! Она пятерых верблюдов заставила идти иноходью, а когда Фальк заметил на тропе гадюку — верблюды пролетели мимо раньше, чем та успела открыть пасть!
— Все! — рассердился Бароль. — Ты меня заболтал, как последний молельник. Не желаю ничего слышать. Девчонка не ссорится с богами — значит, в Новой Прике ей не место.
— Ты не так ее понял… То есть, она не это хотела сказать.
— Все! — повторил Бароль и нахмурил брови. — Спускайся вниз, поторопи их с разгрузкой и пусть поднимутся в писарню Махол, Хун, Фальк и Олли.
— А я? — застыл на пороге Саим.
— И ты, куда ж тебя девать…
То, что характер Бароля портился от сырости, замечали все. Даже в Босианских лесах то и дело пробегали слухи, что синеглазый монстр, засевший на горе, год от года звереет. По утрам вместо молитвы он богохульствует и чернословит; в дар богам посылает семена ядовитых кактусов, а на завтрак выпивает стакан крови задушенного младенца. «В этом создании, — сплетничали босиане, — скопилось столько яда, что, если его кровь прольется на руку убийцы, рука покроется зловонными язвами и отгниет по самое плечо».
Отдав распоряжение насчет обеда, Бароль еще раз был вынужден прослушать душевные излияния повара, которые на этот раз посвящались отвратительному качеству пищи, привезенной из низины, и Фальку, который больше упражнялся в хамстве, нежели в инженерном творчестве, и унижал поварское достоинство непристойными кличками, чем напрочь отбивал охоту готовить обед. Все это повар излагал медленно, но крайне сумбурно, стоя над котлом в кожаных перчатках, натянутых до локтей. Это могло свидетельствовать лишь об одном: он опять готовил яд, притом, судя по размерам посуды, на всех. Это зрелище Бароль стоически вынес и лично спустился в верблюжатню, чтобы убедиться, что смола, оплеванная поваром, на этот раз отменного сорта. Пару липких лепешек он захватил с собой на экспертизу, но до писарни не дошел, а прилип к подзорной трубе и долго всматривался в туман, стоящий над староприканской долиной.
Повар беспокоил его не первый год, можно сказать, все время их совместного обитания, а так как в вырубе он появился задолго до рождения Бароля — избавиться от него было делом нешуточным. Во-первых, злачные места в округе повар знал, как собственные кастрюли, и ему ничего не стоило, собрав войско озлобленных доходяг, двинуться войной на Фарианскую гору. Чего уж точно не хватало в вырубе, так это чесоточной заразы, и если в низине каждый чесался сам по себе, то повар без склок и пакостей жить не умел. Во-вторых, недели не проходило, чтобы он не собирал вокруг себя митинг, чтобы пожаловаться на жизнь вообще и на Бароля в частности. Бывало, расходился до хрипоты, а кожаные перчатки, в которых он работал с ядами, случалось, не высыхали месяцами. В-третьих, этот самый несчастный повар недурно работал; съедобно готовил из чего придется; катал папирус, а благодаря его искусству ядоварения все паразиты, от крупных грызунов до мелких клещей, если и заводились в вырубе, то моментально изживались. Однако главный ядовитый подвиг своего подданного Бароль запомнил надолго. Подвиг заключался в особо изощренном отравлении семи фарианских вельмож, в числе которых был отец Бароля. Особая изощренность заключалась в том, что они отравились синими плодами аристократического райского дерева, росшего на веранде отца, и никоим образом не вызывавшего подозрений в силу полубожественного происхождения, если б не одно обстоятельство. Незадолго до трагического события повар усердно поливал его корни зеленоватой водой и отвратительно улыбался, возвращаясь с пустым ведром на кухню. При этом кожаные перчатки были натянуты до самых ключиц.
