Колыгин не возражал Пестрецову — просто жалел его, не хотел расстраивать. Человек в его положении все может говорить, ему все дозволено. К тому же озлобила его судьба — лагеря, болезнь… Тяжелая болезнь — в полном сознании приходится умирать, расставаться с жизнью, в которой многого не успел сделать, что задумал… Поэтому по злобе говорит человек. Не такая советская власть, ему ли, Юрию, не знать — родился и вырос при ней! И защищал ее на войне…

— Вам, нынешним, трудно судить обо всем этом, — продолжал, прокашлявшись Пестрецов, словно читая Юрины мысли. — Вы ничего другого не знаете, ничего другого не видели…

А ведь и верно! Кулака живого не видел! А пора бы уж и задуматься: если уж все враги народа такие, как Александр Михайлович Сахаров, Алькин отец, то пора, видимо, пересмотреть… То, что кулак — мироед, в этом сомнения не было. Это, конечно, так… Юра в своей жизни еще не видел человека, который бы хвалил кулака. Он уверен, твердо уверен, что таких людей, которые бы хвалили кулака, сейчас не найти в стране. Да и за что его хвалить? Против колхозов в открытую шел, активистов коллективизации из обреза убивал темной ночью из-за угла. Вон в Петухрвкс на площади могила, кажется, Сладких Степана Алексеевича; Говорят, в партии был с четырнадцатого года, в коммуну все отдал. Все до последней рубахи, до последней курицы!

Все пожертвовал людям ради их будущего. Памятник надо таким ставить. А у нас люди порой толком не знают, кто у них в селе на площади похоронен… Надо будет, думал Юрий дать цикл статей в газете о тех, кто покоится на сельских площадях. В каждом селе ведь есть такие могилы в центре — у сельсовета или у клуба, или у школы. Пока еще живы очевидцы событий, при которых погибли эти люди, надо попросить их написать о погибших товарищах. А потом можно книжку собрать из таких воспоминаний. Чудесная может получиться книжка о героях коллективизации, о борцах за власть Советов… А Пестрецов, конечно, обижен на судьбу и даже на Советскую власть в целом. Его понять можно и… нужно понять… А нам просто повезло — это наше счастье, что нам досталось строить социализм своими руками для своих детей… Ну, а это, конечно, курьез получился: того, оплеванного — это надо же, плевать в лицо человеку! — того сослали в Нарым и он там умер в первую же зиму, а Кульгузкина, который ничего фактически не умеет и не может, кроме как ловчить, его оставили здесь…

Юрий вернулся домой взбудораженный. Было такое чувство, будто сдернули его с той точки, с которой он привычно смотрел на окружающую жизнь. Словно фокус сместился, словно пошатнулось что-то под ногами, и стало зыбко, как на корабельной палубе. Чуть ни с детства знал Юрий, что плановость и централизация хозяйства — одно из главных преимуществ социалистического строя перед любым другим. И вдруг незыблемость эта задрожала, как отражение кустов в зеркальной глади пруда от брошенного камня.

Алька слушала Юрия необычно внимательно, склонив набок голову. По-прежнему непоседливая и верткая, она сейчас обрадовала Юрия своей сосредоточенностью, и он охотно делился с ней мыслями, предложениями, рассуждал вслух. По глазам Альки видел, как быстро меняется у нее настроение: то напряженность, то беспомощность, то вдруг восторг. Впервые, пожалуй, видел всегда проворную и скорую на решения Альку раздумывающей. И вот она перебила Юрия.

— А что, разве правительство персонально каждому колхозу доводит план?

— Н-нет. Москва доводит план краю, край по районам разверстывает, а здесь уже до колхоза каждого.

— Значит, райком может внутри района…

Бывает такое: ищет человек что-то, вглубь лезет, переворачивает огромные залежи, и вдруг нечаянно глянет, а то, что он ищет, лежит на поверхности, рядом с ним. Так случилось и с Юрием. Ведь действительно, может же райком внутри района распределить культуры сообразно природным и почвенным особенностям каждого колхоза? Может! А почему не делает? Мысли такой не появляется. Не привыкли люди менять раз навсегда заведенный кем-то порядок. А кто об этом должен заботиться? Конечно, секретарь райкома. Он должен быть политическим руководителем, а не понукалом, должен видеть дальше всех и прислушиваться к голосу снизу. Только сообща можно чего-то добиться серьезного. А Новокшонов поднять-то район поднял, да не на тех подпорках его держит. На своей спине долго не удержишь. Об этом и написать надо в статье. Это один вопрос. Второй — пересмотреть надо структуру полеводства в колхозах. Каждому колхозу пора сеять то, что дает наибольший доход и колхозу и государству. В-третьих, хватит искусственно создавать передовиков и подкармливать их из соски за счет государства и за счет отстающих колхозов. И последний вопрос: настало все-таки время укрупнить колхозы и во главе их поставить сильных хозяйственников.

Так, откинувшись на спинку стула и вытянув далеко под стол ноги, думал Юрий. Он поглядывал на увеличенный портрет Вальки Мурашкина, висевший на стене в черной деревянной рамке, и словно мысленно делился с ним планом своей будущей статьи. Валька, беспощадно отретушированный, мало похожий на себя, смотрел на Юрия отчужденно, без единой мысли в глазах — ему было все равно, о чем думает Юрий, что его тревожит.

После пленума крайкома комсомола Аля осталась в Барнауле еще на день. Надо было провернуть массу мелких хозяйственных дел: получить бумагу, копирку, выпросить новую пишущую машинку, хотелось поговорить о мотоцикле для райкома — сколько же можно на кляче ездить по району? А еще хотелось побывать на заводе, повидаться с девчатами.

Освободилась она только к концу дня. Села в автобус, поехала на завод.

Забежала в комитет комсомола — никого знакомого, все новички. А в парткоме секретарь сидел старый. Он не узнал Алю. Удивленно смотрел на улыбающуюся посетительницу

— Не узнаете, Василий Федорович?

Тот всплеснул руками:

— Алинька, ты?.. Ну, голубушка, тебя и не узнаешь! Прямо-таки красавица стала. — Он вышел из-за стола, радушно потряс ее руки, все еще удивленный. — Ну-ка, садись, рассказывай, как живешь?

Аля уселась в глубокое черное кресло и утонула в нем. Секретарь парткома сел напротив в другое.

— Живу хорошо, Василий Федорович. Сын растет, уже три года ему. Работаю секретарем райкома комсомола.

— Наверное, часто бываешь в Барнауле. Что же не зайдешь никогда?

— Да вот так получается, Василий Федорович. Всякий раз дел по горло. А сегодня решила остаться после пленума на день. Вот и забежала.

— Как деревня-то живет?

— Ничего, живет. Хлеб сеем, убираем… Я к вам, Василий Федорович, с идеей одной пришла.

— А ну, выкладывай, что за идея.

Алька начала с маленькой хитрости.

— Вы признаете меня своей воспитанницей?

— Конечно, — развел руками секретарь парткома. — Насколько я помню, у нас ты сделала первые шаги в комсомольской работе.

— Тогда помогайте и дальше.

— Чем тебе помочь?

— Хорошо было бы, если заводские комсомольцы взяли бы шефство над нашим районом.

— Шефство?

— Да, шефство! Помогли бы оформить клубы в селах, организовали бы здесь сбор книг для колхозных библиотек, прислали бы на уборку агитбригаду, а то и две. А?

— Идея стоит того, чтобы подумать серьезно. — Секретарь парткома снял телефонную трубку. — Комитет комсомола… Витя, зайди ко мне. Сейчас мы с комсомолом это решим. Ты когда домой-то?

— Завтра утром хотела.

— А ты бы выступила сама перед нашими комсомольцами да рассказала бы обо всем? Тебя тут многие помнят. Горячее бы взялись за дело.

Перед самым концом рабочего дня Алька, наконец, попала в свой бывший цех. Ее окружили, обнимали.

— Ой, Алька, какая ты ста-ала!

— Как это ты к нам надумала зайти?

— Рассказывай, как живешь.

Не думала Алька, когда шла сюда, что и девчата и сама она, будут так искренне рады этой встрече.

— Дайте я хоть цех посмотрю. Что здесь у нас нового? Кто сейчас на моем станке работает?

— Зинка Шкурко на твоем станке работает.