— Летом приезжала на каникулы — не узнать. Совсем городская!

— А из ребят, сверстников моих, кто-нибудь остался?

— Да, почитай, никого. Все разъехались на учебу. Федора Лопатина, конечно, помнишь?

— Ну, как же!

— Он все рекорды у нас ставил. А потом мужики на отчетном собрании спросили у него: а где твой хлеб? Рекорды, мол, ставишь, а хлеба колхозу не даешь. Ты, дескать, получай не по пятьдесят центнеров, а по двадцать да со всей бригадной площади, вот тогда мы тебе спасибо скажем.

— Аркадий Николаевич об этом и говорил, — подтвердил Сергей. — Рекорды, говорил, дело хорошее, но рекорды должны быть не ради рекордов, а ради хлеба.

Правильно он говорил. Мы так и сделали. Отдали Лопатину бригаду и говорим: собери по двадцать центнеров — на руках будем носить. И что ты думаешь? Собрал стервец! Двести тридцать пять гектаров в бригаде. Собрал в среднем по девятнадцать центнеров! Одна его бригада дала столько же, сколько остальные две!.. Ух и горяч же он до работы! Никому покою не дал за всю зиму, не говоря уже о лете. И ведь работают у него люди. Не разбегаются от него. Азарт какой-то появляется у всех, глядя на него. Так хорошо пошло у него дело!..

— Как он вообще живет?

— Ничего. Женился в прошлом годе.

— На ком?

— Да тут приезжали к нам из Средней Азии… Посмотреть да поучиться у нас. Так вот среди них была девчушка-агроном. Четыре дня всего и пожила-то, а вот обратала парня, как норовистого скакуна. Зимой уговорил Кульгузкина послать его туда, в Туркмению ихнюю, за опытом. Ну и привез оттель жену, эту самую агрономшу. Живут теперь. Ничего вроде живут, как и все люди.

— Во-он что-о… — Сергей покачал головой и почему-то подумал о Кате: как она теперь устраивать будет свою жизнь?..

Сергей Новокшонов приехал в Петуховку проводить колхозное собрание. К удивлению петуховского начальства, он не ходил по фермам, не осматривал с деловитым видом посевной инвентарь, не нюхал усердно и не пробовал на зуб семена из колхозных сусеков. Он просидел чуть не до вечера около сельского Совета, разговаривая с мужиками о колхозных делах. Сюда, прослышав о его приезде, прибежал к нему отдувающийся, красный Кульгузкин, До самого начала собрания вертелся на сутунке, настороженно поглядывая на завагитпропом — уж больно непривычно было, чтобы ответственный работник райкома так вот сидел на бревнах полдня и не строжился, не требовал каких-либо данных и вообще вел себя не как начальство. А то, что недавний комсомольский секретарь теперь стал уже начальством, Кульгузкин опытным глазом определил по рысаку — кому попало Переверзев своего выездного не даст!

С наступлением сумерек пошли в клуб. Дорогой Кульгузкин оглянулся — достаточно ли далеко отстали мужики — доверительно сказал:

— С Федором-то Лопатиным у нас промашка произошла.

— В чем?

— Неустойчивым оказался. Не того мы выбрали в герои-то.

— То есть как не того?

Кульгузкин развел руками:

— А вот так. С правлением не считается, председателя в упор не замечает. Признает только райком и то не весь, а лишь самого Переверзева.

— Сами виноваты. Не надо было распускать вожжи…

— Так оно бы не распустил, ежели б они у тебя были в руках, эти вожжи-то. А то он и погладиться не дается.

— Переверзеву об этом говорили?

— Да как-то оно вроде бы неудобно жаловаться. Вот я и хотел попросить, чтобы поговорили с Павлом-то Тихоновичем. А то он больно уж крут. Скажешь да не ко времени, не угодишь. А вы там постоянно вместе, можете к, слову вставить. А оно, знаете, слово, сказанное к месту, большой вес может иметь… А ежели еще сказать между ними, так он и в семейной-то жизни плохо живет.

— Как это понимать? — чувствуя привкус махровой кляузы, сухо спросил Сергей.

— Да вот так, э-э-э… — Он, видать, забыл (а скорее всего, не знал) имени и отчества Сергея, помялся и перешел на официальное обращение — Э-э, товарищ Новокшонов, замечаю: жена его, а наш агроном, заплаканная ходит иногда. С чего бы это ей плакать-то? Стало быть, нелады в семье-то. Я, правда, никому — ни-ни. Ну, а себе на уме держу все это…

«Значит, решил избавиться от Лопатина. На пути тот ему встал, — думал Сергей, подходя к клубу. — Надо бы поговорить с самим-Федором, что у него с этим Кульгузкиным?…»

У клубного крыльца Сергей круто обернулся и в упор спросил Кульгузкина:

— А все-таки чем вам разонравился Лопатин? Вы же души в нем не чаяли, а?

Кульгузкин покрылся испариной. Еще больше запунцовел.

— Да нет, я ничего. Разве я против него? Пусть живет в колхозе и работает дальше так же высокопроизводительно… — рассыпался он, не глядя в лицо Новокшонову и стараясь обойти его.

Все это окончательно убедило Сергея, что в отношениях знатного хлебороба и председателя наступил кризис и дальше, несомненно, один из них должен выжить другого. А все, видимо, потому, что Лопатин широко размахивается, видимо, уже перерастает бригадирские рамки…

После собрания к Сергею Новокшонову, стоявшему в сторонке и курившему, глядя на выходивших из зала, подошла девушка, смуглая, черноглазая.

— Так это вы и есть тот самый Сергей.

— Какой «тот самый»?

— Вроде бы вы порядочный человек. Порядочный, а поступили непорядочно! Надеюсь, помните Катю?.. Эх, вы-ы! — резко повернулась и стремительно отошла.

Александр Петрович с того заседания бюро как в воду канул. Уже два года — ни слуху ни духу. Надежда Ивановна обила пороги райкома и районного отдела НКВД, пытаясь узнать судьбу мужа. Но ничего кроме сухого и жесткого заявления, что Сахаров враг народа, она не могла добиться. Наконец ей пригрозили, что, если она будет очень навязчиво домогаться, посадят и ее.

И стали жить они вдвоем с Алей.

В школе новый директор Леонид Викторович Поздняков с первого же дня развернул интенсивную кампанию по осуждению вражеских действий бывшего директора. На партийном собрании, на профсоюзном, а затем и на общем собрании учительского коллектива он раз за разом выступал с докладами, «разоблачал» и клеймил своего предшественника. Добился того, что коллектив учителей выразил недоверие жене Сахарова Надежде Ивановне. Ее сняли с работы, и после долгих мытарств ей удалось устроиться счетоводом в колхозной конторе. А новоиспеченный директор шел дальше. Он приказал провести обсуждение подрывной работы бывшего педагога Сахарова на общешкольном ученическом собрании. Подготовленные учителями не только старшеклассники, но и двенадцати-тринадцатилетние школьники выступали и кляли, называя извергом, подонком общества бывшего своего директора. На классном собрании сам Ходячий Гербарий ругал Юру Колыгина и Алю Сахарову за дружбу, называл их женихом и невестой, стыдил. Оба они плакали. Но когда он сказал, что Алевтина Сахарова вообще плохая, развращенная девчонка и что она дочь врага народа и поэтому дружить с ней нельзя и не только мальчикам, но и девочкам, Юра вскочил.

— Вы не смеете так говорить! — закричал он. Слезы у него сразу высохли. — Вы меня ругайте. А Алю не трогайте! Она… она лучше вас! Она справедливая, а вы нет!

Гербарий побледнел. Потом схватил Юру за шиворот и вышвырнул за дверь.

В классе поднялся шум. Ребята не хотели давать в обиду Юру — гордость класса, лучшего авиамоделиста школы. Ребята стучали крышками парт, топали ногами, Тимка Переверзев даже залихватски свистнул. А Валька Мурашкин — лучший Юркин друг поднялся и демонстративно вышел из класса. Вслед за ним поднялись другие и тоже ушли. Осталась только плачущая Аля и несколько прилежных дисциплинированных девочек. Ходячий Гербарий рвал и метал. Он объявил в приказе выговор классному руководителю, хотел исключить из школы грубияна и хулигана Колыгина. Но все обошлось потому, что за отсев учащихся и невыполнение плана всеобуча директоров школ не только ругали, но даже снимали с работы. И он поступился самолюбием, оставил Юру в школе.

В те дни Юра регулярно бывал у Сахаровых. Приходил, снимал шапку и стоял молча у порога. Надрывалось его маленькое сердце, когда он слушал, как плачут Надежда Ивановна и Аля. Иногда и у него выкатывалась слеза, но он стоял беззвучно и даже носом не шмыгал, а молча подтирал его шапкой.