Два месяца прожила Катя дома, в Петуховке. И такими длинными-длинными показались они ей — насилу дождалась конца каникул. Днями просиживала в прохладной горнице за книгой, читая все, что попадало под руку, иногда уходила за село, бродила по знакомым с детства местам, подолгу сидела там, где когда-то проводили они с Сергеем ночи напролет, прижавшись друг к другу.

Все было здесь так же, как когда-то, вроде бы ничего и не изменилось.

Когда уезжала, пришла проститься с милыми и дорогими ей перелесками, с каменистым Тунгаем, с кустиками на взгорке, где провела самые счастливые минуты своей жизни. Не знала в тот день Катя, что прощается надолго и что вернется сюда уже замужней женщиной с ребенком на руках.

К весне тысяча девятьсот сорокового года после очередной районной партийной конференции на организационном пленуме Сергея избрали вторым секретарем райкома. Пришел он домой обрадованный и немного виноватый.

— Ну, вот, нынче опять отпуск летом не дадут, — сказал он жене.

— Очень жаль, Сереженька. А мне так хочется домой, — сказала Лада, и лицо ее погрустнело.

— Что я могу сделать, милая? Придется опять одной тебе ехать. В Новосибирске поживешь, в театр сходишь.

Лада отрицательно покачала головой.

— Без тебя не поеду…

Именно в этот знаменательный для Сергея день к вечеру Лада вдруг с каким-то внутренним надрывом спросила:

— Ты ничего не замечаешь, Сереженька?

Сергей насторожился.

— Замечаю. Ты какая-то не такая стала. Случилось что-нибудь?

Лада кивнула. Сергей чуть встревоженно глядел на жену. Ждал. Он уже недели две ждал, когда Лада заговорит — ходит растерянная, задумчивая. Несколько раз спрашивал: «Что с тобой?» Всякий раз отвечала односложно: «Ничего». Подумал: может ребенка ждет? И не приставал больше, ждал, когда сама скажет. А она молчала. Сергей подошел к жене, положил руку на ее голову, заглянул в лицо.

— Что случилось, Ладушка? Может, все-таки скажешь мне?

Лада с мольбой в глазах посмотрела на мужа, и столько в них было отчаяния!

— Сереженька, я влюбилась.

Сергей растерялся.

— Что?

— Влюбилась, Сереженька. — И она заплакала. Уткнула лицо в ладони и зарыдала безудержно, горько, как только может плакать ребенок от сильной, незаслуженной обиды.

Но Сергей не заметил этих тонкостей. Спазмы сдавили горло. Сердце похолодело, остановилось.

— Сереженька, я не знаю, что мне делать, — лепетала Лада. — Ты же умный, ты хороший, скажи, что мне делать?.. Я допрыгалась… доигралась… Сереженька, я люблю тебя, поэтому тебе и говорю. Но я влюбилась и в него… И это никак не проходит… Я не могу, Сереженька, дальше…

Каждое ее слово прикипало к Сергею, как расплавленная смола. Голова звенела. Во рту пересохло как-то сразу. Он трясущимися пальцами выдернул из пачки папиросу, прикурил, судорожно затянулся.

В нем боролись в эти минуты два Сергея — один новый, тот, что вернулся в родные места после совпартшколы, жаждущий новых, современных семейных взаимоотношений, и другой — михайловский, доморощенный, гармонист, любимец деревенских девчат, тот, который еще не так уж давно менял их по своему малейшему капризу. Эти два Сергея, жившие в нем затаенно, вдруг поднялись в полный рост. И тот, второй, придавленный и забытый, оказался настолько живучим и сильным, что в какое-то мгновенье сломил нового, молодого, еще неокрепшего. Видимо, поэтому Сергей и спросил немножечко не то, что хотел, что должен был спросить.

— Кто он? — глаза Сергея впились в склоненный затылок жены.

Лада медленно подняла голову. И во взгляде ее, вдруг высохшем, он рассмотрел упрек. Казалось, она хотела сказать: разве так важно, кто он? Ведь беда-то случилась со мной, помощь-то прошу я!..

— Новый агроном…

Жену Сергею не было жалко, не было в эту минуту даже сочувствия к ней — действительно, допрыгалась, доигралась!.. Вспомнилось, как поначалу деревенские бабы удивленно, с явным осуждением провожали ее глазами. Только о ней и было разговору — как же это так: от живого мужа каждый вечер бегать на танцы? Где же это видано?.. Он чувствовал эти же взгляды и на своей спине… Наверное, все-таки они правы! Наверное, я действительно вислоухий. Да еще такой тюфяк, над которым, должно, смеется весь район!

— Что у вас с ним было? — резко спросил он. Лада испуганно отшатнулась, непонимающе заморгала. Сергей допытывался — Ну, до чего ваша любовь дошла? До какой степени вы… ну, это самое?

Лада, прикусив пальцы, жалобно смотрела на мужа. И эта ее беспомощность, ее умоляющий вид еще больше разозлили Сергея.

— Ну?!

Лада затрясла головой.

— Что ты, Сережа! О чем ты спрашиваешь? Мы с ним даже не разговаривали ни разу…

— Как не разговаривали?

— А никак не разговаривали.

— Не понимаю.

— Не разговаривали, Сереженька, никак, — заглатывая концы слов, торопливо заговорила она. — Он просто приходит и смотрит… Каждый вечер молчком… Ползимы глаз не спускает…

— Ну, а ты-то при чем? Разве он один смотрит, разве он первый?

Еле сдерживаемый остатками рассудка и воли, он, чтобы не нагородить глупостей, опрометью выскочил из дома, хлопнув дверью.

Шумит степь весной! Тут и заливистый звон ручейков, и басовитое журчание крошечных водопадиков на промоинах, шорохи выпрямляющей травы и еле различимый, далекий свист торопливых утиных крыльев в темном вечернем небе, глухой стон выпи на болоте и задавленное расстоянием едва слышимое уханье филина в невидимом перелеске. Все это сливается в равномерный глухой гуд, и кажется он, этот гуд, протяжным вздохом пробуждающейся земли.

Сергей слушал степь чутко. Иногда он даже останавливал лошадь — чтобы чавканье копыт не мешало. Сидел в седле замерев. Слушал, как дышит земля, как от нее исходит дурманящий своей первобытной чистотой дух, как радуется приходу весны все кругом. И вдруг все кругом померкло — неожиданно, приступом подкатила горечь. Два месяца уже вот так. Казалось бы, ни с того ни с сего разойдется мгновенно по телу желчь, защемит сердце. И сразу перевернется весь мир, потускнеет. В такие минуты жена его из обаятельной, милой превращается в хитрую, распутную девицу, а он сам — в несчастного, обманутого мужа- рогоносца.

Знал, что во многом он не прав по отношению к жене, во многом его претензии надуманы, незаслуженно оскорбительны для Лады. Но если внешне он кое-как сдерживался, не подавал жене вида, то мысли, скользкие, гаденькие, обуздать не мог.

А сегодня он вдруг по-другому посмотрел на жену, почему-то показалась она ему такой же несчастной, как и он. Вспомнил ее притихшую, смирную, и стало ее жаль. Впервые по-настоящему жаль. Конечно, она не виновата в случившемся — ведь она же не хотела этого! Виноват, конечно, он. Виноват, что понадеялся на ее самостоятельность, виноват, что мало (все-таки действительно очень мало!) уделял ей внимания, виноват, что оставил ее одну наедине с ее свободным временем — а она же ничегошеньки еще не умеет и не знает в жизни! Разве трудно оступиться такой, как она! И тебе ли не знать девичьи сердца? Ведь еще не так уж давно ты сам бесцеремонно входил и выходил из них, не задумываясь о последствиях. А теперь семейную жизнь ты хочешь строить по- новому, по-современному. Так начинай с себя… Ну, ничего, с сегодняшнего дня надо по-настоящему забыть все прошлое. А, собственно, что забывать-то? Ничего же не было… А ты помнишь, в который раз принимаешь такое решение?.. Ну, это не беда… Вода вот уходит с полей — это беда. Неужели нельзя ничего придумать, чтобы не упускать ее в овраги? Ведь это же хлеб, прямехонько, чистоганом хлеб уходит с полей, чуть ли не килограмм на килограмм… А честно ли, все ли рассказала она тебе? А может, это совсем не так было, как она говорит… Ну, вот, ты опять за старое. Она же могла совсем тебе не говорить о случившемся, и ты бы знать не знал ничего… Правильно. Все-таки она молодец!..