— Е-есть одна там… В школе с ней вместе учился. Но она такая стерва, что встречаться противно.

— Где она работает?

— В полиции где-то. Не знаю, кем она там у них. Одним словом, шкура та еще!

Механик обнял своего тезку, ласково сказал:

— Ты должен с ней встретиться. Так, будто случайно и не особо радушно. В общем, прикинься травоядным, чтобы она ничего не заподозрила. Понял?

Гордиенко прижал руки к груди.

— Противно! Понимаешь, Костя, противно! Не могу.

— Ты брось мне эти нежности телячьи. Ишь, какой млекопитающийся выискался! — Гордиенко, которому очень полюбился его новый разухабистый шеф, улыбаясь, закивал согласно. А Костя продолжал: — Тут надо быть актером. Ты никогда в самодеятельности не играл?.. Вот и плохо. Меня еще до войны чуть было не втравили в это дело. У меня дружок дома был тронутый на актерстве человек, так он хотел всех в селе сделать актерами. Так что я кое-чего от него нахватался. Главное — это вжиться в свою роль, днем и ночью чувствовать себя тем, кем ты должен быть. Понял? А с девицей тебе придется все-таки встретиться. Как ее звать-то?

— Маня мы ее звали. Маня Скворцова. Отличница была. А не любили ее ребята. Вечно учительнице ябедничала. Ох, и лупили мы ее! Маменькина дочка была. Ходила чистенько, с бантиками. Отца у нее в тридцать седьмом году забрали. Начальником станции был здесь. Говорят, маршрутные эшелоны загонял не по адресу, вредил. Вот и дочка пошла в него, такая же стерва.

И все-таки он с ней встретился — «случайно» столкнулся носом к носу у билетной кассы в кинотеатре.

— A-а, Маня! Приветик! — развязно осклабился он. — Сколько зим сколько лет! Как живешь-то?..

В кино сидели рядом. Потом пошел ее провожать. Дорогой вспоминали школу, свой класс.

— А хорошо тогда было, правда? — с грустью говорила Маня. — Я почему-то всегда вспоминаю школу как что-то светлое, хорошее.

— Ты, по-моему, и сейчас неплохо живешь.

Она согласилась:

— Живу хорошо. Немцы ко мне относятся благосклонно. А на душе, Костя, все равно какое-то беспокойство. Все чего-то ждешь. Как-то все непрочно устроено в жизни.

— Почему непрочно? — играл Гордиенко. — Немцы же пришли навсегда. Так ведь они говорят?

— Они-то говорят. Большевики тоже говорили, что на удар врага ответят тройным ударом и что врага будут бить на его же территории. Мы ведь так учили в школе? А что вышло?

— Значит, ты не веришь в немцев?

— Я, Костя, никому уже не верю — ни немцам, ни тем более большевикам. Я хочу жить тихо-тихо. Иметь семью, домик и ничего не видеть больше, не ходить ни на какую работу. И вообще уйти от всего. Жить так же беззаботно и счастливо, как это было в школьные годы.

Через день, при новой встрече она говорила еще более доверительно.

— Одна я, Костя, во всем городе. Ни подружки нет, ни товарища. Куда-то все исчезли, попрятались, что ли, по своим норам. Не с кем поговорить. Порой даже страшно становится — неужели всю жизнь так!

А еще через несколько дней удивленный Гордиенко рассказывал своему наставнику:

— Она, оказывается, меня любит! Ты понимаешь, вчера сказала. Говорит, в школе еще нравился я ей… Вот это врюхался! Что же делать-то теперь?

— Я, тезка, по бабьей части не мастак, — развел руками Костя Кочетов. — Вот дружок у меня дома был Серега Новокшонов, тот бы тебя проконсультировал в мельчайших подробностях. А я одно могу только сказать: она для нас — клад, и отступаться тебе от нее никак нельзя. Работник паспортного стола вот так нам нужен, — чиркнул он себя по горлу. — А там… остальное делай, что хочешь. Смотри сам.

Маленький, щуплый Гордиенко сидел посреди водокачки ссутулившись и поэтому казался еще меньше, почти подростком. На лице у него было полное уныние.

— Я же говорил тебе, что она дура непролазная, — не поднимая головы, произнес он. — И чего она во мне нашла хорошего? Ни одна еще девчонка не влюблялась, а ей надо же было втрескаться…

— Ты вот что, тезка, давай затевай разговор о Гале. Надо устраивать ее.

— Хоть скажи мне, что это за Галя, которую назначили мне в сестры. А то — Галя, Галя. А какая она — большая или маленькая ростом, старая или молодая, блондинка или брюнетка?

— Я сам ее в глаза не видел. Ну, скажешь своей Мане, что, мол, двоюродная сестра. Отца ее, мол, забрали в тридцать седьмом, мать погибла от бомбежки в Руде. Она осталась беспризорной. Ты у нее, мол, единственный родственник. Больше, мол, некому позаботиться.

— Где она работала до войны?

— Кажется, училась в фельдшерской школе.

— Так она — фельдшер?

— Нет. Вроде бы не кончила школу-то. Ну, об этом, о ее образовании можешь не распространяться. Если уж спросит — тогда скажешь. Но имей в виду: надо сделать все, чтобы Галя устроилась в полиции. Понял?

— Ладно…

Госпиталь назывался полевым походным — ППГ, хотя, был не на колесах и размещался не в поле. Легкораненые жили в пустых классах старой школы, вместо кроватей на полу навалена солома, вместо простыней брошены шинели, а там, где должны быть подушки, лежали вещ-мешки. Здесь только спали. Весь же день обитатели госпиталя проводили в ограде или бродили по улицам поселка. И только в так называемой комсоставской палате, под вторую была отведена бывшая учительская, стояло несколько топчанов, покрытых серыми суконными одеялами.

Здесь вторую неделю находился «на излечении», раненный в левое плечо, лейтенант Юрий Колыгин. Кость у него не была задета, пуля прошла ниже плечевого сустава навылет. Все лечение заключалось в регулярных перевязках, в остальном же рана была полностью предоставлена молодому организму.

За девять месяцев службы в армии Юрий впервые жил по-домашнему, свободно. Впервые он мог, не испрашивая ни у кого разрешения, пойти куда хотел, мог заниматься, чем его душе было угодно. Чаще всего он уходил к Волге, садился на песчаный берег и думал об Але.

Он чуть ли ни наизусть знал каждое ее письмо и все-таки время от времени доставал их из полевой сумки и перечитывал снова. Письма были объемистые и подробные. Сначала она писала лишь о танцах, на которые они ходили с Наташей Обуховой в районный Дом культуры, о своих нехитрых девичьих новостях да о письмах с фронта ребят-соклассников. За последнее же время из Барнаула ее письма все больше и больше заполнялись рассуждениями о жизни. Эти письма особенно любил перечитывать Юра.

«…Теперь я, Юра, уже не землекоп, — писала она в одном из последних писем. — Всю нашу бригаду перевели в каменщики. Жаль, что нельзя написать, что мы строим. Но ты должен догадываться сам. Мы работаем для фронта. Теперь я уже устаю совсем мало. Даже обидно.

И еще, Юрочка, новость: меня избрали групкомсоргом бригады. Ночью проснусь и думаю: а что же должен делать групкомсорг?! А потом девочки сами подсказали. Надо, говорят, прежде всего навести порядок в своем бараке, чтобы никакие парни к нам не ходили. И вот тут-то и началось! Мы — свое, а те — свое. Девочки говорят мне, иди к парторгу ЦК, к тому самому в кожанке, о котором я тебе писала, что он встречал нас на вокзале. И я пошла. Страху столько натерпелась! А он оказался очень душевным человеком. Выслушал меня, потом долго расспрашивал о работе, о людях нашей бригады, о настроении. А глаза у него — ну, точно, как у папы моего — такие хорошие и понимающие все без слов. Мне даже захотелось заплакать. Но я крепилась. А он потом, когда уже поговорили, достал из кармана конфетку в бумажке с шоколадйой начинкой и подает мне, на, говорит, дочка. И вот уж тут, Юра, у меня слезы сами закапали. Я не хочу плакать, а они капают и капают. Сижу, как дура, и плачу, глядя на эту конфетку — целый год я не видела таких конфет. А он молчит сидит, а глаза у него добрые-добрые и тоже грустные. Потом эту конфетку мы съели с Наташей напополам. Потом пришли к нам какие-то люди, провели собрание, на котором все постановили, чтобы парней больше не пускать — и вообще, в бараке установить дежурство и порядок…»