— Работает, — ответил Юрий, облокачиваясь на переднее сиденье и, как и Сергей когда-то, глядя через лобовое стекло на дорогу.

И так, казалось Сергею, он понимал сейчас состояние и настроение этого юноши, так хорошо помнил себя на его месте, что в душе от этого потеплело, расшевелилось то давнее, заросшее, как старая усадьба бурьяном, чувство. Вспомнилась Катя. Именно в ту поездку он и встретился с ней. Где она сейчас? Как живет? Николай писал на фронт, что встречал ее в вагоне — с ребенком ехала домой, к отцу. С удивлением отметил, что воспоминание о давнишней любви почти нисколько не тронуло. Видимо, очаг, так сильно полыхавший когда-то в груди, погас совсем — все подернулось холодным пеплом. В душе теперь чадила другая головня — Лада. Хотя и приказал себе забыть, но… Видимо, действительно сердцу не прикажешь! Стоит перед глазами в халатике, смущенная и такая родная, понятная, своя, что прямо хоть головой об стену бейся от боли. Ведь он все сделал, чтобы сохранить ее… А все ли? Может, надо было действительно забрать ее с собой — возили же жен некоторые из командиров. И ему, может, следовало, — чем путаться с медичками, — держать при себе законную жену… Ну, это тоже не выход — таскать за собой хвост. Не вояка бы был… — Сергей Григорьевич вздохнул. Снова спросил Колыгина:

— Кульгузкин все еще председателем?

— Да. Там же, в «Красных орлах».

— Давнишний председатель…

— Давнишний, — согласился Юрий и добавил — Пора уж выгонять.

Сергей Григорьевич с любопытством обернулся, спросил:

— Что так?

— Психология кулацкая.

— То есть?..

Юрий разговаривал с секретарем райкома как с равным.

— Для этого Кульгузкина партийная организация — обуза. Он в войну так подмял ее под себя, что коммунисты пикнуть боялись, чуть ли не в подполье ушли. Он, знаете, в войну во время хлебозаготовок что делал? Машину зерна — в глубинку, машину — на базар в Барнаул. С половины работал.

— Что же райком смотрел? Ты-то давно из армии?

— Уже год. А райком — что? Говорят, он мясом и хлебом весь райком и райисполком кормил.

— Мда-а… — только и ответил Новокшонов.

— Он сейчас, наверное, очень жалеет, что война кончилась… Для кого война, а для него была мать родна.

Проехали немного молча.

— Не тех сажали в тридцать седьмом году, — вдруг сказал Колыгин с укором, будто сажал Новокшонов. — Сахарова Александра Петровича — помните его? — ни за что посадили, а этот остался, проскочил. А уж кого-кого, а его-то следовало бы!..

Сергей Григорьевич обернулся, пристально посмотрел на комсомольского секретаря, подумал: «Ого! Молодежь-то нынче не та, что в наше время! Обо всем судит. Не дожидается, пока мы, старшие, скажем, не заглядывает в рот… А вообще-то так оно и должно быть. Я в двадцать лет первый раз поезд увидел. Ему сейчас, наверное, не больше, а он уже ротой командовал, людей на смерть водил, да и орденов, по всей видимости, принес с фронта побольше моего…»

Вдали показалась Петуховка. Хотя и не родное село, а как-то невольно подобрался Сергей Григорьевич, вцепился глазами в разбросанные по косогору кривые разлохмаченные улочки — много хорошего связано с этим селом.

— Ты вот что, Юрий, — говорил он Колыгину, — возьми там, за сиденьем листовки. Пусть расклеивают их по селу побольше. Это — одно. Второе: отдаю в полное твое подчинение петуховские колхозы. Душу вынь из всех этих кульгузкиных, но чтобы завтра-послезавтра уборка шла полным ходом. Ты разбираешься хоть сколько-нибудь в сельском хозяйстве? Так, откровенно говоря, а?

— Малость поднатаскался, — улыбнулся Юрий.

— Ну ничего. Нам сейчас не столько сельхоззнания нужны, сколько умение организовать людей.

Машина подвернула к сельскому Совету. Новокшонов протянул Юрию на прощание руку.

— Советовать тебе я сейчас ничего не могу — сам понимаешь. В общем, действуй, по-военному, сообразно обстановке. Понял? Ну, счастливо. — Когда отъехал, спохватился: надо бы зайти в сельсовет, узнать хотя бы общее положение дел. И только около Николаевки понял, что сам от себя таился — боялся встретить в сельском Совете Катю… Поморщился — какая сентиментальность!..

От Петуховки до Николаевки полчаса езды на машине. Сергей Григорьевич не заметил, как и доехали. Едва машина остановилась у колхозной конторы, как на крыльцо уже выскочил Лопатин, тот самый Федор Лопатин, щеголеватый, в галифе с кожаными леями, в начищенных хромовых сапогах, каким Сергей знал его еще до войны. Только был он какой-то развинченный, разухабистый, улыбался непривычно широко, радушно.

— Просим нашего дорогого земляка, нашего героя Сергея Григорьевича к нам в гости, посмотреть наше житье-бытье, — расшаркивался Лопатин перед райкомовской «эмкой».

«Пьяный уже, скотина! — догадался Новокшонов и, озлобляясь, подумал — На фронте бы ты у меня в такое горячее время нализался, я б тебе показал!»

Не здороваясь, Сергей Григорьевич прошел в контору. Там на скамьях, расставленных вдоль стен, и просто на корточках сидело несколько мужчин. Было накурено.

— Что за народ? — спросил он у счетовода.

Тот, уже слышавший о строгости нового секретаря, вскочил, вытянулся по-военному.

— Да так зашли. Кто по делам, а кто…

Шурша военным прорезиненным плащом, Новокшонов сел за соседний свободный стол, сплошь залитый чернилами.

Несколько человек поднялось, собираясь уходить.

— Погодите, — остановил он.

Лопатин переминался у притолоки несколько растерянный. Было заметно, как он силился придать лицу выражение деловой сосредоточенности. Но ему плохо это удавалось.

Новокшонов торопливо докуривал папиросу.

— Трезвый из членов правления кто-нибудь есть? — спросил он у счетовода, по-прежнему стоявшего по команде «смирно». — Где заместитель?

— Заместитель на ферме должен быть, — поспешно ответил тот и шмыгнул глазами по лицам своих штатных курильщиков, выбирая, кого бы послать, потом метнулся к окну, распахнул его настежь.

— Марья! — окликнул он кого-то на улице. — Зайди на ферму, пошли сюда Анну Пестрецову. Пусть быстрее идет. — И обращаясь к Новокшонову, сообщил — Сейчас придет заместитель.

Сергей Григорьевич строго рассматривал молчавших колхозников.

— Почему не на работе?

Никто даже не шевельнулся, сидели не поднимая голов. И не то, чтобы боялись нового секретаря, нет, Сергей Григорьевич этого не видел, а просто знали: построжится, покажет свою власть и уедет. Поэтому равнодушно молчали и ждали — наверное, уж привыкли к подобным сценам.

— Ну, вот вы? — указал Сергей Григорьевич пальцем на крайнего. — Вы где работаете?

— Кладовщиком.

— Чего сидите в конторе?

— Приносил отчет счетоводу, — ответил тот тихо.

— Ясно. А вы? — обратился он к следующему.

— Я?

— Да, вы. Где работаете?

— Я — учетчиком работаю, в бригаде.

Парень он был молодой и здоровый, поэтому Новокшонов спросил:

— Как фамилия?

— Лопатин.

— Родня председателю?

— Брат, — ответил сидевший рядом дед.

— Так, ясно. А ваша как фамилия, дед?

— Моя? Никифоров я. Я работаю чабаном. Вот пришел, поговорить в правление насчет обувки. Пасти не в чем. — И он выставил из-под лавки свои ноги, обутые в рваную комбинацию из резиновых литых калош и брезентовых голяшек.

Сергей Григорьевич внимательно посмотрел на ноги чабана, потом перевел взгляд на щегольские хромовые «джимми» Лопатина. Полез в карман за новой папиросой. Но закуривать не стал, продолжал опрос.

— А вы почему не на работе? — уставился он на румяного старичка.

— Я — ветсанитар, — пояснил тот, будто этим оправдывая свое пребывание в конторе.

— Ну и что? Ваше место на ферме, на выпасах. А вы сидите в конторе.

— Зашел вот покурить…

В дверях показалась женщина в белом, сбившимся на затылок платке.

Сергей Григорьевич ужаснулся, увидев жену бывшего председателя колхоза, — так она изменилась за эти годы. До войны, когда Сергей приезжал помогать ее брату Витьке, секретарю колхозной комсомольской организации и жил у них неделю, она была пухлой, веселой, цветущей, а сейчас перед ним стояла полустаруха со скорбными складками у кончиков рта, с густой сеткой морщин вокруг глаз. Сергей Григорьевич поднялся из-за стола, протянул ей руку.