Айджемал поднималась вместе с Катей еще затемно. Бежали по утреннему морозцу каждая в свою сторону: Катя — на маслозавод, Айджемал — на скотный двор, где звено Федора Лопатина грузило навоз на сани и вывозило на поле. Спросонья обычно работали молча. До завтрака успевали сделать один рейс. Но зато потом весь день в звене не умолкал смех и визг. Айджемал восторженно говорила своим новым товарищам:

— У нас колхозы только-только создаются. Люди еще не привыкли коллективно работать. Но вот показать бы им, как вы работаете, никаких агитаторов не надо. И вообще у нас все по-другому. У нас люди ходят степенно, говорят неторопливо. День на день похож, как две капли воды.

В захолустьях женщины еще паранджу носят. На меня не смотрите, я не в счет. Я воспитывалась в русском детдоме, моих родителей басмачи убили.

Катя говорила ей вечером:

— Оставайся, Айджемал, у нас. Замуж тебя выдадим. К тому же агронома у нас в колхозе нет. Ох, и жили бы мы здорово! — И шепотом спрашивала — Ты заметила, как Федор вокруг тебя крутится? Я очень рада, что ты ему нравишься.

— Ну, уж прямо, нравлюсь…

— Пожалуйста, верь мне — я-то Лопатина знаю, — убеждала Катя.

Айджемал смущалась. Дремоту из нее словно вытряхивали. Она лежала, закинув руки за голову, и часто моргала в темноте. Сквозь наваливающийся сон Катя услышала ее легкий вздох.

— Усы у него красивые. И вообще он парень… хороший.

Айджемал хочет поговорить о Федоре — Катя это понимала, но ее все сильнее опутывали невидимые сильные путы, и она не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой, ни даже языком — все было сковано. Сознавала, что Айджемал ее гостья и молчать — негостеприимно, притом она такая славная, эта Айджемал. А усы у Федора действительно роскошные… Катя напряглась, что-то ответила на замечание Айджемал о лопатинских усах. Но что ответила— сама не разобрала. А Айджемал засмеялась счастливо, заливисто. У Кати где-то в глубине сознания мелькнуло: глаза у Айджемал теперь наверняка искрятся. Но тут же появилась жена мастера маслозавода Ивана Ивановича Клямера, с ослепительно сияющими серьгами в ушах. Потом появился Клямер. Он вздохнул и сказал, что делает серьги для своей жены из глаз туркменки Айджемал — под паранджой все равно их не видно, зачем они ей. А потом эти серьги будет отправлять на экспорт, и Катя должна сделать так, чтобы комар носа не подточил… Но откуда-то появился Переверзев, с хрипом произнес: «Надо еще посмотреть, почему жернов лопнул. Ведь он камень, а под лежачий камень вода не течет». Волосы у Переверзева густые и рыжие, как у Кульгузкина, колышутся. Колышутся, волнами переливаются, как море. Потом на кончиках волосинок появились колоски. Колоски трутся друг о дружку, шепчутся. И превращаются они в лопатинскую загонку, а потом в огромный массив колышущейся пшеницы. На каждом стебле не по одному, а по два — по три колоска. И кто-то говорит ей, что эту новую породу (именно породу, а не сорт) вывел слушатель совпартшколы Сергей Новокшонов, что все остальные слушатели ходили зимой на танцы, а он по вечерам выводил эту новую породу пшеницы. И засеяли такой пшеницей весь земной шар, и негде ступить человеческой ноге — всюду пшеница, пшеница…

Свет бил в лицо. Катя с трудом открыла глаза. Мать, отдернув полог, склонилась с лампой в руках и с ласковой жалостью смотрела на девушек — будить или еще минутку подождать, дать досмотреть утренний сон: Увидев проснувшуюся Катю, вздохнула, сказала:

— Вставайте, дочки, на работу пора…

Зал был полон. Лампы, развешанные по стенам, светили тускло. В президиуме сидели Переверзев, Нефедов, Урзлин, Кульгузкин, Лопатин, из гостей чернобородый заведующий сельхозотделом обкома, председатель райисполкома. А пред-колхоза, оба бригадира и Айджемал находились в зале. Поднялся Нефедов, смущенно кашлянул в кулак.

— Слово для доклада о рекорде своем имеет Федор Лопатин.

Федор долго вылезал из середины президиума. Потом за трибуной так же долго скреб в затылке и молчал, глядя то в зал, то на президиум.

Так чо говорить-то? Я не знаю, — начал он неуверенно. — Рекорд мы, конечно, поставили по урожаю. Так об этом все знают, чо тут говорить. — Когда Федор волновался, то начинал «чокать». — Ну, а что касаемо гостей, то они сами видели, как мы работаем. Теперь знают, как урожай получать. И пусть вообще учатся у нас, мы не возражаем, даже очень рады… — Лопатин развел руками: мол, вот и все, что могу сказать. И хотел было идти от трибуны. Переверзев остановил.

— Ты расскажи людям, как рекорд поставил, как урожай такой получил.

— Так они уже знают все это. Я им по вечерам рассказывал. А потом они сами работали в звене, все своими руками пощупали.

Вмешался Кульгузкин.

— Раз тебе говорят рассказать, стало быть, надо рассказать! Может, люди что упустили, не записали. А нам секреты таить нечего!

Никто их не таит. Ну, а если надо, то я, пожалуйста, с охотой расскажу, лишь бы людям польза была. — Он помолчал, с тоской посмотрел в зал. И Катя вспомнила, с каким удовольствием показывал Федор гостям свои записи по посевам, как водил на поле, на задворки животноводческих ферм, мял в руках навоз, показывал, какой годен на поле, какому надо еще перегореть. А тут вдруг увидела Федора погасшим, поняла, с каким огромным трудом говорит он о своем любимом деле, как вдруг надоело ему говорить об этом. Что случилось с Федором?

А Лопатин между тем вяло перечислял:

— На один килограмм фекалия мы взяли три ведра воды, залили все это в бочку и оставили киснуть. А потом, когда все это было готово, мы разливали из ведер по загонке. Вручную все это делали. Неприятное, конечно, занятие, сами понимаете. А чо поделаешь?

— Может, ты о чем-нибудь о другом расскажешь, — перебил его Переверзев, и у него насмешливо дрогнули губы. — А то заладил об этом самом…

— Для того чтобы получить высокий урожай, надо целый комплекс агрономических мероприятий провести. — И Лопатин стал рассказывать дальше, невнятно и сбивчиво.

— Ну, а как ты на будущий год думаешь? — спросил Переверзев. — Сколько думаешь получить?

Федор замялся.

— Чо говорить-то об этом?.. Об этом уж говорено-переговорено сколько раз.

— А ты скажи еще, коль надо, — тут как тут вклинился Кульгузкин.

— Ну, на будущий год думаем получить больше, чем нынче.

— А именно? Ты конкретнее. Не стесняйся, говори! — Кульгузкину очень уж хотелось блеснуть лопатинскими обязательствами. — Ну, ну, говори!..

Лопатин вдруг осерчал. Не иначе как было стыдно ему за своих опекунов и начальников перед гостями, а больше всего, наверное, перед Айджемал. Он махнул сердито рукой.

— Чо загодя говорить. Сколько получим, столько и получим, чо загадывать раньше времени!..

Переверзев поднялся и прошелся по сцене.

— У нас, товарищи, хозяйство плановое, и мы обязаны планировать «загодя», как выражается Лопатин, каждое свое мероприятие. Каждый результат нашей работы должен быть нам известен до того, как мы приступаем к делу. Поэтому напрасно Лопатин стесняется назвать цифру. Социалистические обязательства являются большим стимулом в нашей работе, в них сила стахановского движения.

Лопатин стоял за трибуной, но смотрел не в зал, а повернувшись к Переверзеву, слушал его. Тот поговорил еще немного о значении социалистических обязательств, о гласности соревнования, похлопал отечески по плечу Федора и сел вместе с ним снова за стол.

Еще не умели тогда передовики легко принимать соцобязательства.

Скованность и неловкость лопатинского «доклада», неуместная назойливость покровительственного тона Переверзева сгладились выступлением гостя. Чернобородый руководитель делегации подошел к трибуне очень энергично, улыбнулся широко и белозубо, привычно положил руки на подлокотники фанерного сооружения, изображающего трибуну.

— По-моему, зря хороший парня Федора тут заставляли делать подобие доклад… Мы тут жили, своим глазом все видел, вот этим руками все брал и щупал! Мы все записали и все это будем у себя… претворять! Мы большое спасибо, большое русское спасибо говорим Федор Лопатину. Он ночи не спал, душу нам открывал, все говорил, ничего не таил, очень уж хотел, чтобы мы все понял. И мы все понял и все записал. Это хорошо. Это очень хорошо! Но самое главное мы не записал, то, чего нельзя записать, никакая бумага не хватит… Это — любовь наших народов и дружба наших народов. Мы ездили на Украину, были под Москвой на черноземах. Мы видели показательный хозяйства. Лучше ваших хозяйство. Но мы больше доволен вашим колхозом, чем показательным. Там все показательно, все напоказ, на агитация. А нас агитировать не надо, мы сами завоевывал Советскую власть, мы за колхозную жизнь. Мы своими руками строим колхоз у себя в Туркменистан. Ты покажи нам повседневный жизня, сегодня, завтра, послезавтра и еще послезавтра — каждый день покажи нам от утра до вечер, и вечер покажи нам, как вечер проводишь, как всегда живешь. У вас мы это все увидел, мы жили с вами!.. Ели с вами!.. Работали с вами!.. Даже на танец ходили с вами вместе!.. Курили в конторе вечером с вами… Я душу обновил у вас здесь! Я с новыми глазами приеду домой. Я хочу договориться с товарищ Переверзев и прислать к вам в колхоз и в другие ваши колхозы наших людей — пусть посмотрят, поживут, поработают у вас. А потом приедут и пусть расскажут сами о том, как вы живете. Без показательности, а по-простому. От всей делегации нашей большой вам спасибо. Русский вам поклон.