— Книжка должна быть обязательно с прикраской, — заявил неожиданно Костя. — Если написать так, как было в жизни, это же совсем неинтересно будет читать.

— Это смотря какая жизнь.

— Любая. Думаешь, у молодогвардейцев все было так, как Фадеев написал? Нет. Конечно, он что-то прикрасил. Геройское усилил, а негеройское опустил совсем.

— А ты был там? Откуда ты знаешь? — спросил Николай.

— Там не был. Но я знаю, что такое подпольная работа. Совсем не так гладко там получается и, я бы сказал, не так уж все геройски… Вот у тебя, Сергей, много орденов. А начни писать о тебе и — не особо разбежишься. Книжки не получится.

— На орденах не получится, — засмеялся Николай, — на его любовных делах выехать можно. У нас любят про любовь читать.

— Но-но, ты брось… — улыбнулся Сергей.

— Нет, правда, Сергей, — уже серьезно сказал Николай. — Пора тебе кончать свои любовные похождения, не мальчик, а секретарь райкома. Не солидно получается. Над Лизкой девки смеются: далеко, мол, ты пойдешь с ним! А она знаешь что ответила? Мне, говорит, далеко не надо — до ближних кустов бы да почаще…

— Николай! — смущенно, но строго окрикнула Оксана.

— А я что, виноват, раз она так говорит, — развел он руками. — Ты или женись на ней или кончай это дело. А то в Петуховке — Катя, здесь — Лизка, у себя там в райкоме, говорят, обхаживаешь заведующую сельхозотделом Веру Ивановну.

— Болтовня это насчет Веры Ивановны, — насупился Сергей. — А вообще-то — женюсь. Решил.

— На ком, на Лизке?

— На Кате.

— Вот это — дело!

— Предлагаю выпить за такое мудрое решение вашего секретаря райкома, — поднял стакан Костя. — Это, наверное, единственное мудрое дело, которое он совершил на своем новом поприще?

Николай затряс головой.

— Нет, Костя, тут я с тобой не согласен. Уж что-что, а насчет работы он молодец! С его возвращением весь район проснулся, зашевелился. Какая-то струя новая влилась. Наверное, уж десятка полтора председателей снял, человек двенадцать посадил…

— Тринадцать, — уточнил Сергей.

Костя вдруг посерьезнел.

— Если этим мерилом мерять, то Переверзев был самым деятельным секретарем, — заметил он. — Тот почти всех председателей пересажал.

— Нет, Костя. Ты говоришь о совсем разных вещах, — возразил Николай. — И время не то и Сергей нисколько не похож на Переверзева. Это ты напрасно.

— Ну и слава Богу, если это не так. Я очень рад.

— Серега все-таки молодец! — подвыпивший Николай был разговорчив и чувствителен. — Я удивляюсь, Сергей, откуда у тебя только берется энергия. Круглыми сутками по району мотаешься и еще на девок хватает. Когда ты спишь?

Сергей засмеялся.

— На ходу сплю, как лошадь.

— На ходу спал Шатров. Болезненный какой-то был…

Сергей тряхнул головой.

— Да-a, ты его не знаешь. Сегодня случайно открылась еще одна из его махинаций. Завтра поручу прокурору разобраться в этом деле, в крайком буду писать. Безнаказанно оставлять нельзя…

Другое время настало, другими стали и сами михайловские друзья Сергей, Костя, Николай. Скучно было Оксане и деду Леонтьичу в такой компании. Несколько раз дед Охохо пытался перебить разговор друзей, но его никто не поддержал. И только потом, когда они вволю наговорились о колхозных делах, стало повеселее — Костя начал рассказывать, как он партизанил, как жил среди немцев, как играл роль их холуя — даже однажды тер спину в ванне немецкому коменданту.

— До сих пор понять не могу, как у меня хватило силы сдержаться и не задавить этого питекантропа, — ударил Костя кулаком об стол. — Комендант типичный садист. Первое впечатление о нем было такое: очень вежливый, культурный немец. А потом я узнал, что он сам пытал захваченных подпольщиков. Причем в пытках изощрялся до виртуозности. И в то же время был неимоверным трусом. Дом, где жил, превратил в крепость, поставил пулеметы, охрану. Зная эту его слабость, я время от времени пугал его — приносил, якобы подобранные около моей водокачки, партизанские листовки и письма с угрозами. А письма эти я писал сам. Как уж я в них изощрялся, облаивая этого ихтиазавра! Он бледнел и трясся от страха. А потом, когда фронт начал приближаться, я получил приказ убрать это доисторическое существо. Целый день я обдумывал как бы поэффектнее это сделать. И решил повесить его середь бела дня в его же собственном кабинете.

— Наверное, переполоху наделал? — спросил крайне заинтересованный Николай.

— Тогда было не до переполоху, возразил Костя и вдруг засмеялся. — Вы бы посмотрели, ребята, какое было лицо у этого одноклеточного, когда я ему скачал, с кем он имеет дело, и зачитал ему приговор. Глаза у него из орбит повылазили, причем на этот раз не от страха, а от удивления: я — и вдруг партизанский разведчик!..

Редактору районной газеты Юрию Колыгину нравилась его новая работа.

— Газетчик — это то же самое, что разведчик в армии, — всегда все раньше других знает, — говорил он Альке, ходившей последние месяцы беременности.

Шло время, и бывший комсомольский секретарь начал понимать, что газетчик не только должен знать все раньше других, но и уметь осмыслить каждый факт, каждое явление жизни.

В марте район одним из первых в крае выполнил план ремонта тракторов. Это была победа нового руководства. На очередном пленуме райкома Сергей Григорьевич говорил:

— Знаю, многие недовольны были, когда я жестко требовал от вас темпов ремонта, когда никому не давал передышки. Шептались по зауглам. Теперь видите плоды своей работы?

Юрий рассматривал из президиума довольные лица директоров МТС, поблескивающую рыжую физиономию Кульгузкина, сосредоточенного Лопатина, работающего сейчас председателем в Воеводинске, в колхозе «Светлый путь», задумчивые глаза михайловского председателя Шмырева. Давно уже эти люди, наверное, не испытывали такого удовлетворения от своего труда. Приятно сидеть на таком пленуме, слушать фамилии стахановцев: приятно слушать речи о достижениях — на снегозадержании, на вывозке навоза… Приятно потому, что и доля твоих усилий есть в общей этой победе.

Юрий иногда поглядывал на Новокшонова, удивлялся — лицо секретаря райкома было, пожалуй, единственным, на котором не было отпечатка удовлетворения. Оно, как всегда, озабочено и даже сурово.

Рассматривая зал, много видел Юрий новых председателей — они особо бросались в глаза своими шинелями, армейскими бушлатами. Видел и старых, давно уже знакомых, примелькавшихся за два года работы в районе. Одного только Юрий понять не мог — почему среди старых председателей еще сидит Кульгузкин. Не здесь бы ему сидеть надо за его плутни и махинации.

После пленума Юрий спросил об этом первого. Тот недовольно буркнул:

— В тюрьму всегда успеет. Здесь он больше пользы сейчас даст.

— А колхозники недовольны. Говорят, Кульгузкину всегда все с рук сходит.

Сергей Григорьевич помолчал, нехотя ответил:

— Всем не угодишь…

В апреле, в самую распутицу, взял однажды Новокшонов с собой в Петуховку Юрия. Ехали вдвоем в ходке. Райкомовский вороной рысак маховито разбрасывал по сторонам грязь. Сергей Григорьевич, завернувшись в дождевик, сосредоточенно молчал и лишь изредка кидал по сторонам на оголившиеся поля короткие взгляды. Юрий тоже молчал.

Весенний воздух был одуряюще чист и свеж.

— Ну как, сын растет? — вдруг спросил Новокшонов.

— Растет, — ответил не поворачивая головы Юрий. — Уже улыбается.

И опять надолго замолчали. Эта зима для Юрия была какой-то необычной. В чем ее необычность, он никак не мог понять. Не потому, что он стал отцом — это само собой, не потому, что был захвачен новой работой. Необычность была в чем-то другом. В душе что-то творилось, какая- то тревога вкрадывалась в нее. Откуда она вкрадывалась, что ее породило? И на фронте бывали тревожные дни. Но там не та тревога — там терзали предчувствия. Здесь же совсем другое — почему-то тревожили успехи района. Словно было в этих успехах что-то временное, преходящее. Казалось, не сегодня завтра что-то случится и сразу исчезнет вся эта кипучка, вся шумиха — будто от радужного сна оторвутся люди. Лишь с Алькой он поделился своими думами. Та рассудила быстро: