Умел Аркадий Николаевич и отдыхать, шумно, весело, с выдумкой. Он любил повторять: при самой неимоверной занятости время, потраченное на отдых, всегда компенсируется.

Поэтому даже в страдную пору, когда казалось, и дыхнуть-то некогда, он время от времени обязательно выкроит вечерок для охоты или рыбалки. Позвонит председателю райисполкома Старотиторову:

— Давай, Федор, сделаем перекур на свежем воздухе.

И они бросали дела, ехали на знаменитые михайловские угодья. Если в такой вечер подвертывался Сергей, прихватывали и его.

В один из таких неожиданных, скоропалительных выездов в конце июля взяли с собой и начальника районного отдела НКВД Корчагина, сероглазого, подтянутого юношу. Сергей мало его знал, хотя встречались они часто. Постоянное загадочное молчание и сосредоточенность этого человека окружали его в глазах Сергея ореолом таинственности. Сергею казалось, что Корчагин всегда все знает

о каждом, в том числе и о нем. Знает, но молчит и никогда никому не скажет.

В этот вечер рыбалка была не особо удачной — набродились с неводом до изнеможения, а поймали лишь несколько щурят да десятка полтора окуней. Зато вечер, как и обычно, обещал быть интересным. Сергей оживился в предвкушении увлекательных, полных романтики рассказов Аркадия Николаевича о партизанских боях. Он знал, что Данилов был крупным партизанским деятелем — возглавлял одну из самых боевых подпольных организаций большевиков Сибири, был организатором и руководителем большого восстания на Алтае, что история гражданской воины в Сибири навсегда сохранит его имя. Оно стоит рядом с именами таких партизанских вождей, как Сухов, Мамонтов, Щетинкин, Громов, Ивкин. Знал Сергей, что он был комиссаром легендарного полка «Красных орлов», и, как Фурманов воспитал Чапаева, так и Аркадий Николаевич вырастил Федора Коляду — самого любимого на Алтае партизанского героя.

Но в этот вечер Аркадий Николаевич был молчалив — к непогоде побаливала грудь. Много лет носит он в себе пулю, пущенную в него рукой колчаковского провокатора. От плеча она переместилась к сердцу и теперь все чаще дает о себе знать. Вырезать ее врачи не решаются — говорят, операция сопряжена с риском. Данилов смотрел на Сергея и на начальника отдела НКВД Корчагина и думал: «Хорошие ребята идут на смену. У Федора Коляды растет такой же вот сын, как Серега. Тоже отца не видел… Надо как-то съездить попроведать Феклу Спиридоновну, подарок хоть отвезти сыну. Помочь, может, чем. Давно уж в Камне не был. У Мамонтова сын растет, у Петра Дочкина. У Белоножкина — куча ребятишек. Все уж теперь большие — по восемнадцать-двадцать лет. Без отцов выросли». Данилов подкинул хворосту в костер. Не удержал легкого вздоха. «Так вот незаметно отойдем мы в сторону, отойдем в прошлое, а они займут наше место и пойдут дальше. Корчагину в то время было не больше пяти-семи лет, а теперь разговариваешь с ним, как с равным. Скоро будет видеть дальше тебя. А Серега! Тоже начинает соображать… Глядишь, через пяток лет и секретарем райкома партии будет. Да, еще и неплохим. Вот как она, жизнь-то… Вроде бы совсем, недавно молодой сменой были мы, а теперь молодой сменой, становятся наши дети. И все-таки мы счастливее их. Мы революцию делали…»

Веки у Аркадия Николаевича дрогнули, мелкие лучики побежали к вискам. «Вон он, чекист… человек с железными нервами… карающий меч народа, сидит и вздыхает над убитым из нагана селезнем…»

— Ты чего, Алексей? — спросил он неожиданно.

Корчагин поднял серьезные глаза.

— Да вот смотрю и удивляюсь: как быстро человек меняется. — Он отложил селезня в сторону, повернулся к товарищам. — В позапрошлом году ездил в отпуск к матери — не мог курице отрубить голову жалко. Стоял, стоял в пригоне с топором и отпустил — не поднялась рука. А вчера допрашивал того, исключенного при проверке парт-документов Прокофьева и подумал: вот ему бы отрубил голову. Он, Аркадий Николаевич, оказался не просто кулаком, а приближенным Рогова и Новоселова. На Чумыше вырезал в двадцатом году партячейки, участвовал в убийстве Андрея Мукина в Сорокине.

— Кто это — Андрей Мукин? — спросил Сергей.

— Наш чекист. В двадцатом году командовал отрядом по борьбе с бандами Рогова и Новоселова. Пять лет назад кулаки утопили его. Их судили и расстреляли. А кое-кто успел замести следы. Когда я припер Прокофьева, сознался, Говорит, в автол песку сыпал. Семена в колхозах, травил. На складе «Сельхозснаба» подсыпал в протравители стрихнин. А мы-то, помните, думали, что протравливать не научатся никак — всхожесть плохая. Вредил с дальним прицелом. А потом сам говорит: больно уж хотелось Данилова подстрелить на охоте; но боялся — один, дескать, не ходит, а затевать перестрелку — дело рисковое.

Наступило тревожное молчание. Старотиторов, кашеваривший у костра, замер с протянутой к котелку ложкой. Он смотрел на Корчагина, словно ждал еще чего-то. Сергей напряженно глядел на Данилова. Молчал и Корчагин, будто еще раз обдумывал сказанное. Отсветы костра трепетали на лице Данилова. Казалось, он был спокоен. И все-таки это только казалось. Сергей, знавший, что на

охоте и в поле Данилов почти не курит, увидел, как он полез в карман за папиросой. Достал головешку из костра, прикурил.

— Я вот все чаще и чаще стал задумываться, — заговорил он вдруг. — Неужели человек способен пятнадцать лет жить в чужой шкуре? И еще… — Аркадий Николаевич затянулся несколько раз. — Вот уже пятнадцать лет у меня не выходит из головы последний бой под Волчихой, когда полк имени Стеньки Разина, батальон чека и отряды милиции окружили банду Чайникова. Всю банду уничтожили. Но перед концом удалось прорваться нескольким всадникам. Двух мы убили во время погони. Один из них оказался Чайниковым. Троих поймали потом в лесу, а один так-таки и ушел. Потом выяснили: это был командир карательного отряда подполковник Большаков. Он ушел в бор! Ушел. И как в воду канул — не могли найти. И вот сейчас я все чаще думаю: не такой он человек, чтобы сложить оружие. А сколько их, этих большаковых, ушло тогда в бор, в подполье! Не все же эти пятнадцать лет они сидят в бору, не за этим уходили! Они уже вышли оттуда, получили паспорта, может быть, отрастили бороды и живут сейчас среди нас, вредят нам. Может, тот самый Большаков занимает сейчас какой-нибудь большой пост, может быть, я с ним здороваюсь и не знаю, что это Большаков. А он-то меня знает!..

Данилов долго, долго молчал. Казалось, что он давным-давно уже забыл, о чем шла речь, чего ждут от него молодые его слушатели. А они по привычке ждали рассказа о партизанских подвигах. Но он в эти минуты думал почему-то не о подвигах. Он думал о другом — о том, что теперь с каждым годом все реже и реже приходило ему в голову.

Вот мы сейчас с необыкновенной легкостью произносим: «банды Плотникова», «плотниковские шайки». А ведь я хорошо знал самого Плотникова. Бандитом, конечно, его не назовешь. Ни в коем разе. Безусловно, это был не бандит. Это был образованный, высококультурный и, главное, думающий человек. Очень самобытный. Как теперь я понимаю (тогда я этого не понимал!), он типичнейший эсер. Типичнейший защитник мужика. И не просто мужика — богатого мужика, по-нашему, по-теперешнему, защитник кулака, которого мы ликвидировали в коллективизацию как класс. Он его защищал, отстаивал его интересы. И, конечно, ему было не по пути с советской властью… Но как человек он был интересен. Очень интересен. Ему тогда было уже за сорок, а энергия из него перла, как говорят, неудержимо, как из молодого. Помню, он тогда говорил: а почему это пролетариат должен быть ведущим классом? Только потому, что ему терять нечего, кроме собственных цепей? Это говорит, и плохо, что ему терять нечего. Если бы, говорит, ему было, что терять, он бы не каждого слушал. Когда у человека есть, что терять, он очень осторожен, он, говорит, не за каждым оратором пойдет. Мужик должен быть ведущим классом. И не просто мужик, не батрак какой-то, а зажиточный мужик, крепкий хозяин — по-нашему, по-теперешнему, кулак, так надо, видимо, его понимать было. Ему, говорит, есть что терять в случае чего. Если он ошибется. Если не того вождя послушает, не за тем вождем пойдет.