В этот третий день хозяйничания Зырянова вечером к Полушиным огородами прибежал двоюродный братишка Ивана Ильина, отбывавший в порядке очередности обязанности сидельца при волостной управе.

— Наших арестовали! — прерывающимся голосом зашептал он встретившему его Петру Дочкину. — Где Данилов? Ведите, дядя Петро, к нему.

В горнице паренька обступили.

— Кого арестовали? — спросил Данилов.

— Нашего Ивана, Алексея Тищенко, Акима Волчкова, Боркова Андрея и всех троих Катуновых. Два часа уж, как взяли их. Раньше не мог прибежать.

— Где они сидят?

— В каталажке.

— Охрана какая у каталажки?

— Двое часовых. На крыльце управы тоже двое стоят, да в самой управе с Зыряновым человек шесть.

— М-да… Многовато. — Аркадий поднялся и зашагал по комнате.

Все смотрели на Данилова, ждали его решения. Субачев хотел что-то предложить, но Тищенко зыркнул на него, и он замолк, едва успев разинуть рот.

— Нападать все равно надо! — решительно сказал Данилов. — А ты, — подозвал он паренька, — беги обратно в управу. Тебя пустят сейчас туда? Ну вот, тогда постарайся из сеней подпереть дверь в управу, чтобы те шестеро не смогли сразу выскочить…

Через полчаса к управе на рыси подъехали шесть всадников. Часовой грозно окликнул:

— Стой! Кто такие?

Офицер в косматой бурке и фуражке с блестевшей кокардой направился к крыльцу, спокойно ответил:

— К начальнику контрразведки Зырянову из Барнаула с особым поручением. Он здесь?

Не дожидаясь ответа, двое спрыгнули с коней, третий не слезая с седла, принял поводья. Те двое одновременно поднялись на крыльцо и почти одновременно оба часовые, оглушенные, молча сползли на ступеньки. Остальные трое всадников подъехали к коновязи, где были привязаны солдатские кони, спешились и направились к каталажке. Делалось это неторопливо, на виду у часовых каталажки.

— Смена прибыла, — крикнул часовым один из подходивших к коновязи.

— Какая смена? — удивленно спросил высокий часовой. — Где разводящий?

— Здесь разводящий, — крикнул офицер в бурке, быстрым шагом выходя из-за угла управы.

— Наш разводящий где? — допытывался солдат уже встревоженно.

А в это время незнакомцы уже подошли вплотную.

— Стой! Не подходи! — закричал один из часовых.

Но было уже поздно. Его напарник, стоявший ближе к подошедшим, охнул и выронил винтовку. Тот, высокий, пятясь, судорожно передернул затвор и, когда его уже схватили, успел нажать спусковой крючок. Грохнул выстрел. Это все, что успел он сделать. Тут же кем-то торопливо засунутая в пробой железная выдерга со скрежетом вырвала запор. Дверь каталажки распахнулась.

— Скорей, товарищи, скорей! — торопил арестантов Данилов. — Бегом к коновязи! Винтовки забрать! Патронташи не забудьте.

Из помещения управы уже доносился яростный стук в дверь (видать, парень выполнил поручение Данилова — дверь была подперта).

Потом с дребезгом вылетел оконный переплет. Раздался приглушенный выстрел.

— Быстро, товарищи! Быстро! — говорил спокойно Данилов. — Все готовы? За мной!

По селу рассыпался конский галоп и через минуту растаял в ночи. Кругом стало тихо, будто ничего и не случилось.

Часа через два за бором, около Макарово, скакавший впереди Данилов остановился. Он сбросил с плеч вывернутый наружу шерстью тулуп с отпоротым воротником, вытер пот на шее.

— Фу-у, запарился в этой овчине, — вздохнул он.

— Ну, все здесь? — спросил он, сдирая с фуражки кружок серебряной фольги.

— Нет, не все, — ответил Иван Ильин,

— Боркова нет.

— Как нет? — удивился Данилов.

— Там остался. Как раз его в это время опять увели на допрос. В управе он был.

Данилов с досадой плюнул.

— Надо же было — ни позже ни раньше…

К нему подъехал старший из Катуновых — Иван.

— Все одно, кого-то бы из нас, Аркадий Николаевич, вы бы не освободили. Все время по переменке допрашивали. Чего уж сокрушаться. Должно, судьба.

— Больной ведь. Не выживет он там, — проговорил Данилов.

Тищенко тронул Аркадия за плечо.

— Ну что поделаешь, Аркаша.

А рядом в темноте освобожденные здоровались со своими освободителями.

— Здорово, Петро!

— A-а, старина, привет!

— Матюха, и ты здесь?

— Постой, постой, а это кто?

— Что, дядя Иван, не узнал?

— Боже мой! Филька! Ты-то откуда здесь? Тебя же в армию брали…

— Тебя, дядя Иван, тоже вон арестовывали..

— То-то гляжу, почему вас шестеро, — удивлялся Иван Катуков. — Вроде бы, думаю, должно быть пятеро — в церкву-то тогда пятеро приезжали, — а тут вдруг шестеро…

Маленькая комнатенка на чердаке Малогину понравилась. Правда, кроме одного стола, стула и деревянного топчана здесь ничего не было и ничего бы больше не вошло. Но он был рад, что хотя такую квартиру удалось найти.

Павел разулся, поставил под стол хромовые сапоги, нажитые еще до мобилизации в армию, задумался. Вот и началась его новая жизнь под именем Василия Григорьевича Павлова, гражданина Самарской губернии Бузулукского уезда Бобровской волости, как значилось в удостоверении за № 1195, выданном Усть-Мосихинской сельской земской управой. Далее в удостоверении говорилось, что он 24 лет, женатый, грамотный, временно проживающий в селе Усть-Мосихе той же волости Каменского уезда Алтайской губернии, под судом и следствием не состоит и не состоял.

Две недели назад с облегчением покинули они с Василием Егоровым родное село Тюменцево и с котомками за плечами отправились на Макарово. Там, в Макарово, Василий остался — не захотел далеко уходить от родных мест, устроился сапожником у макаровского богатея Комаревцева за один харч без какой-либо доплаты. Как ни звал его Павел в Барнаул, не пошел. А зря не пошел. Нанялись бы сегодня вместе сапожниками в комитет увечных воинов. Город большой, попробуй разберись, кто здесь с настоящими документами, кто с «липой».

Павел был доволен новой работой, новой квартирой. Думал: «Поживу пока, а там, глядишь, что-нибудь изменится, какое-нибудь помилование выйдет».

С этой надеждой на лучшее будущее и уснул.

Приснился ему каменский надзиратель Жданов. Он ходил по улицам, проверял у всех документы. Документы он не читал, а просматривал на солнце. Если документ не поддельный, на листке вырисовывался царский двуглавый орел. Если же липовый, вместо орла появлялась… дуля. Тогда Жданов, зажмурив глаза, кричал «Караул!» таким же голосом, с надрывом, каким кричал весной в доме Лаптева. Жданов приближался к комнатке Павла. Тот замер от страха: надзиратель может и безо всякого документа опознать его. Хотел убежать, но никак не мог найти свои хромовые сапоги. А бросать их было жаль. Вот Жданов подходит все ближе, ближе. Павел боится взглянуть в окно, притаился в углу. Уже слышен скрип ступенек. Сердце у Павла колотится где-то около самого горла. От страха он хочет закричать, но голоса нет. Он разевает рот, как рыба, выброшенная на берег. Ждет. Но дверь не открывается, прекратился и скрип ступенек. И вдруг Павел в щелку увидел глаз, злорадный, торжествующий глаз. Казалось, он говорил: ага, вот ты где, оказывается, а я ведь тебя ищу. Павел от страха вскрикнул и проснулся.

— Фу-у, какая чертовщина приснилась, — вслух произнес он и рукавом вытер вспотевший лоб.

Ласковое июньское солнце заглядывало в единственное квадратное окно. И Павел с облегчением подумал: «Как хорошо, что это только сон».

Вечером после работы, он снова надел свои хромовые сапоги, начистил их до блеска и отправился смотреть город. Он прошел по Московскому проспекту, постоял на берегу Барнаулки, любуясь пышной зеленью нагорного кладбища. Но пойти туда не захотел, решил: «Схожу завтра». Вышел на Соборную площадь, не спеша повернул на Иркутскую улицу, два года назад переименованную в Пушкинскую. И тут почти носом к носу столкнулся с Василием Андреевичем Большаковым. Тот выходил из «Кафе-де-Пари» и оживленно разговаривал с усатым штабс-капитаном в милицейской форме. Штабс-капитан был на голову ниже Большакова, и Василий Андреевич сверху вниз гусаком поглядывал на него.