— А ты не думай… — Аркадий улыбнулся.

Аркадий проводил ее до дома. Постояли.

— Ну ладно, Лара. Скоро мы еще увидимся. — Он поцеловал ее горячие сухие губы.

— Иди, Аркаша, иди, а то тебе, наверное, далеко, не успеешь затемно.

Аркадий закурил и пошел через площадь быстрым шагом.

Как ему не хотелось возвращаться в свою землянку, как он истосковался по уютной человеческой жизни! Вспомнил, что опять уже вторую ночь без сна. Вернуться бы сейчас к Ларисе, попить чаю, лечь в чистую постель и, пока она прибирает со стола, зажмуриться и с наслаждением вытянуть усталые ноги, потом…

— Молодой человек, — окликнул кто-то. Аркадий резко обернулся и сунул руку в карман. Около поповского дома на бревне сидел мужчина.

— Дай-ка прикурить, молодой человек.

Аркадий узнал отца Евгения, заколебался. «Подойти или не подходить, узнает или не узнает? Да нет, он пьяный, да и с последней встречи прошло почти полтора года, где ему узнать..»— не без озорства подумал Данилов. Поднял воротник плаща, подошел, протянул коробок спичек. Отец Евгений долго прикуривал, потом подал спички обратно.

— Спасибо… Аркадий Николаевич.

Данилов вздрогнул и невольно сделал шаг назад. А священник будто не заметил этого, продолжал хриплым баском:

— С прибытием вас в родное село, Аркадий Николаевич. — Он сидел не двигаясь, снизу вверх смотрел на Данилова. — Грешен я — люблю смелых людей… Узнал вас там с Ларисой Федоровной.

— Неужели у меня спина такая выразительная, что по ней можно узнать? — с суховатой насмешкой спросил Данилов.

— Не спина, а выговор. Вы, голубчик, хоть и сказали «привыкши», а произношение все равно интеллигентное… Садитесь, Аркадий Николаевич, покурим.

— Нет, благодарю. Мне надо спешить, — по-прежнему сухо ответил Данилов. С давних пор не любил он попов.

— Не удерживаю, не удерживаю вас, — прогудел отец Евгений. — Вольному воля. Но вы чрезмерно бесстрашны, Аркадий Николаевич. Не сносить вам головы.

— А вы за меня не беспокойтесь

— Господь вас сбережет, где уж мне.

— Будьте здоровы, — попрощался Данилов и зашагал по улице.

— Спаси Бог, — вдогонку ответил ему поп.

Аркадий знал, что отец Евгений с большими причудами. Знал, что он любит выпить, порыбачить, любит посидеть с мужиками, поговорить о житье-бытье. Но чтобы он так доброжелательно встретил большевика — этого никогда не ожидал от него Аркадий. И хотя распрощались они мирно и даже любезно, Данилов все-таки насторожился.

В этот день впервые солнце пекло по-летнему, знойно. Тищенко, Субачев и Данилов верхами возвращались «домой», в свою землянку. Солнце жгло затылки, мокрые от пота рубахи приклеивались к лопаткам. Ехали шагом. Кони понуро брели по пыльной дороге, лениво подволакивая задние ноги. Ехали с «помочей», как шутил Субачев, — сообща засевали тищенковский загон. Люди и лошади были уставшие, разморенные жарой.

— Ни черта, Иван, у тебя не вырастет, — после долгого молчания вздохнул Матвей. — У людей уже всходы зазеленели, а у тебя только посеяли.

— Леший с ним, — нехотя буркнул Тищенко.

— Зачем же тогда было сеять?

Иван долго не отвечал. Потом недовольно покосился на Субачева.

— Нет в тебе понятия, Матюха, — сказал он и сплюнул под ноги коню. — Не посей я сейчас, все лето бы маялся душой. Мол, у людей растет, а у меня и ждать нечего. А теперь я вроде бы наравне со всеми, как говорится, равноправный мужик.

Опять помолчали. Разговор шел лениво.

— Кулак из тебя был бы хороший, Иван, — заметил немного погодя Субачев. — Такой, как Хворостов, прижимистый и экономный.

— Кулак не кулак, а землю люблю. Это ты правду говоришь. Сызмальства к ней прирос. Вот вернется Советская власть, первым делом — что? Хлеб нужен. Вот такие, как я да Катуновы, и будем кормить нашу власть. А от таких, как ты да вон Аркадий, Советская власть многим не поживится. Только речи говорить мастера.

Субачев глянул одним глазом на Данилова. Тот, словно не слышал разговора, ехал молча.

— Как ты на это смотришь, Аркадий? — спросил Матвей, видя, что Данилов и не собирается вступать в разговор.

Данилов ответил, не поворачивая головы:

— Прежде чем кормить Советскую власть, надо ее завоевать.

— Правильно! — заерзал в седле Матвей. — Я тебе вот что скажу, Иван: мужик — он слепой. Он прирос корнями к земле и не может оторваться. Для него земля и хлеб дороже всего на свете. Вот и Советскую власть в прошлом году прохлопали из-за этого. Встали бы все мужики, глядишь, и отстояли бы. А они не могут встать, они приросли задним местом.

— Ну поне-ес! — перебил его Тищенко. — Ты чего меня за Советскую власть агитируешь? Я сам член совдепа…

Субачев загорячился:

— Ты погоди. Дай сказать. Думаешь, ежели я не член совдепа, так меньше твоего понимаю… Я что говорю? Видят же мужики, куда хлеб их идет: ораву дармоедов кормят, а те их плетями порют. И все-таки нынче опять каждый хапает — как бы побольше засеять. Видал, как Катуновы сегодня пластались? От Ивановой спины пар шел, как от загнанной лошади. Я понимаю, Борков и такие, как он — Аким Волчков, дед Ланин и еще — последние крохи на жратву себе сеяли. Плакали да сеяли, иначе не проживешь. А чего ради Катуковы надрываются? На том загоне, что возле бора, уже взошла пшеница, а тут они еще сеют. Куда сэстоль? Видал?

— Я-то видел. А ты слыхал, что они говорят?

— Что?

— Говорят, себе сеем. Война-то на Урале не затихает. Может, к осени Советская власть к нам придет. Понял? Не такой уж мужик слепой, как ты его малюешь.

— Все одно, — не соглашался Матвей, — не этим надо сейчас заниматься. Вот сейчас братья Катуновы рвут жилы, а Зырянов приедет, напьется пьяный, возьмет й за здорово живешь перестреляет. Каково, а? Вот мы сидим в кустах, языки чешем, чистый воздух дышим, планы строим, а Зырянов свое дело делает. Мало того, что крестьян безнаказанно вешает и порет за их же собственный хлеб, начал уже детей и баб стрелять. До каких же это пор?

Данилов кашлянул. Матвей замолк, ожидая, что он скажет. Подождав немного, Субачев не вытерпел:

— Ну чего ты молчишь? Ты доволен, что ли?.. Сидим, как суслики в норе, озираемся.

Данилов молчал.

— Пора уже поднимать восстание, — горячился Матвей. — Хватит выжидать. Самая пора — отсеялись, делать нечего.

У Аркадия дрогнули губы в улыбке.

— Восстания поднимают не на досуге, когда делать нечего…

В свое убежище возвращались кружным путем, долго петляли. Когда солнце свалилось за полдень, наконец въехали в прохладу березняка. Кони, почуявшие отдых (они уже привыкли к своему новому пристанищу), пошли проворнее. Около землянки, где оставался Андрей Полушин, их ожидал нарочный от Ивана Коржаева.

Так уже повелось в селе: конец сева всегда завершался торжественным молебном. Этот обычай давно, почитай с десяток лет назад, ввел отец Евгений. К нему, к этому обычаю, привыкли, и каждый считал, что без благословения Господня не вырастет хлеб.

И сегодня, едва вернувшись с поля, мужики парились в бане, меняли сопревшие от пота рубахи, расчесывали выцветшие на солнце бороды и, призываемые колокольным звоном, шли к вечерне. Мало потрудиться, надо еще с не меньшим усердием вымолить у Бога милость, чтобы брошенное в землю зерно хорошо принялось.

После жаркого дня в церкви особенно чувствовалась прохлада. Свежий, ароматный запах ладана приятно щекотал ноздри. Каждый стоял на своем, годами отстоянном месте. Справа от клироса около свечного ящика и старика Хворостова стояли три брата Катуновы. Их осунувшиеся, загорелые лица были задумчивы. Рядом с ними, как всегда, Иван Ильин, молчаливый, похудевший за время полевых работ. Он не отличался особой набожностью, но молебен о дарствовании урожая отстаивал.

Здесь же, в этом кутке, были Иван Ларин, известный в селе молчун Аким Волчков, покашливающий Андрей Борков, сосед Катуновых высокий костлявый дед Ланин, старик Юдин с дочкой и многие другие. Каждый — веровал он или нет — хотел, чтоб Господь не пронес мимо его загона тучку, чтобы оградил от суховея и саранчи.