Едва Новокшонов начал доклад о ходе уборки и хлебосдачи по району, как секретарь ЦК перебил:

— Стране очень нужен хлеб! Сколько район может дать сверх государственного плана?

— Мы подсчитали… тысяч тридцать центнеров можем.

— Кто это «мы»?

— В райкоме мы подсчитали…

— В райкоме?

— Да. Уже дали команду…

— А вы не командуйте чужим хлебом, — снова перебил его секретарь ЦК. — И снимите с себя мундир. Что вы, как полковник ходите! Война уж кончилась, а вы все командуете.

Новокшонов стоял перед столом, вытянув руки по швам — как-то само собой так получилось.

— Пора уже менять стиль руководства, товарищ секретарь. Хватит командовать! Поезжайте сейчас к колхозникам; поговорите с народом прямо, не таясь, расскажите о трудностях. И я уверен, колхозники дадут государству не тридцать тысяч центнеров, а больше. Так и скажите: засуха постигла многие области. Народ поймет. Старики знают, что такое засуха. Поезжайте. А завтра вечером доложите…

С сентябрем в район пришла и осень. Над землей низко понеслись серые тучи, холодный ветер хлестал мелким сеевом дождя по набухшей земле. Веером полегли хлеба. Не подступиться к ним. Когда проглядывало солнце, ветер подсушивал поля, по ним, как муравьи по шинельной поле, начинали сновать комбайны.

Сергей Григорьевич похудел за осень, обветренная кожа блестела, обтягивая выступившие скулы. Его новый «газик», разбрызгивая грязь, неутомимо колесил по дорогам района. Подобно свирепствовавшей кругом непогоде, секретарь райкома был мрачен и суров. Председатели старались не попадаться ему на глаза. Новокшонов сейчас требовал одно — в каждую полеводческую бригаду крытый ток!

— Крытый ток — это наше спасение! — говорил он.

И тока были построены. Построены в рекордно короткий срок — за неделю. Но и под крышами сырой хлеб начинал гореть. Тогда по Алтаю прошел клич кулундинцев: держать хлеб на лопатах! Все колхозники, от ребятишек до стариков, вышли перелопачивать зерно, перекидывать его с места на место. В райцентре и в селах Сергей Григорьевич приказал закрыть конторы и учреждения и весь народ вывести на спасение хлеба.

А дожди не прекращались.

Нужны были срочные меры. Нужны были зерносушилки, много зерносушилок. А их не было. Заводские передвижные сушилки типа «Колхозница», имевшиеся до войны в некоторых колхозах, сейчас в большинстве были непригодны к работе. Сергей Григорьевич забывал о еде, о сне. Глаза у него ввалились, он был не брит.

— Ну, что делать, Николай? — с надеждой спрашивал он Николая Шмырева. — Что делать?!

Если бы сам мрачный и уставший Шмырев знал, что делать! Он смотрел на друга и терзался — тут в одном колхозе ладу не дашь с зерном, а у него на шее их семьдесят!

— Осень ведь вовсю, а ты чего это в одной шинелешке ездишь?

— Позови стариков, — не ответив, поднял голову Новокшонов. — Может, что-нибудь посоветуют, как-никак век прожили.

— Позвать, конечно, можно, — Шмырев махнул рукой, — только бесполезно все это. Они за всю свою жизнь столько хлеба не видели…

Через полчаса на новокшоновской машине свезли в контору дедов. Их набралось больше десятка. Сергей Григорьевич с каждым здоровался за руку, спрашивал про здоровье, про житье-бытье, про внуков. У него появилась надежда: а вдруг что-нибудь присоветуют. Дедам нравилось такое обращение — хоть и свой он деревенский, мальчонкой, как и все, по огородам лазил, с девками на игрище хороводился, но теперь начальство да не малое, всем районом руководит. И старики разглаживали бороды, степенно рассаживались на табуреты, на скамьи. Новокшонов закурил из кисета деда Охохо наикрепчайшего самосаду. Это тоже понравилось.

— Приехал к вам, старики, за советом, — начал Сергей Григорьевич. Некоторые из его советчиков пошире расставили ноги, торжественно оперлись о костыли. — Посоветуйте, как быстрее хлеб сушить. Сушилок во многих колхозах нет, а хлеб влажный. Пропадет хлеб, старики!

Деды закрутили бородами. Некоторые солидно кашлянули в кулак. Молчали. Так с бухты-барахты не присоветуешь. Сергей Григорьевич не торопил. Спокойно рассматривал бороды: седые, пегие; до желтизны обкуренные. Вот дед Охохо, когда-то лучший стогоправ колхоза был. До войны Сергей метал с ним сено не раз. А сейчас не только сам, но и веревкой не затащишь его на стог — развалится, как трухлявая коряга. А табачище все еще курит свой, с девятой гряды от бани… В прошлом году Костя говорил: «Наш дед еще кобызится!» А нынче уж не то. Видать, откобызился старый партизан — глаза слезятся, руки трясутся. И только Игони Волкова дед, старый печник Агапыч, еще держался бодро.

Так, рассматривая по очереди каждого, Сергей Григорьевич терпеливо ждал.

— Трудную ты нам задачу задал, Сергей Григорьевич, — с присвистом выталкивая в щербатый рот слова, прошамкал дед Леонтьич.

— Мы ить раньше-то не сушили хлебушко-то, — подтвердил Агапыч. — Сэстоль хлеба-то не бывало у нас… Можно раздать по избам, бабы на печах будут сушить.

Но дед Охохо сердито засипел горлом, затряс головой и только потом выдавил из себя:

— Что ты, сусед! Нешто этакую махину хлеба высушишь на печи?

Сергей Григорьевич повернулся к Агапычу.

— Придумай, Агапыч, такую печку, чтобы сразу тонну или две зерна засыпал и через три — четыре часа оно было сухим, — ухватился за идею печки Новокшонов.

— Что ты, сынок! Кабы я ученый был, может, и придумал. А как я придумаю? Ты вот дай мне чертежи, объясни, тогда я сделаю любую печку. А придумать, как я придумаю? Тут анжинера надоть.

Сколько ни бился Сергей Григорьевич, так ни до чего и не дотолковался.

— Значит, ничего не присоветуете? — упавшим голосом спросил он.

Деды, несколько смущенные своей беспомощностью, стали подниматься, раскланиваться с секретарем райкома.

— Ты уж не обессудь, Сергей Григорьевич.

— Кабы насчет землицы поговорить, али об урожае — какая погода будет на прок, мы бы с удовольствием.

Подталкивая друг друга, они направились к выходу.

Когда за дедами закрылась дверь, Николай Шмырев сплюнул на пол.

— От этих дедов пользы — в гололедицу только пускать их по улице…

— Я уж всех строителей, механиков и агрономов в районе замордовал, — сказал Сергей Григорьевич. — Не могут придумать такую сушилку, чтобы ее можно быстро сделать и чтобы она хорошо сушила. В Петуховке сделали печь в три метра длины и два метра ширины. В нее сразу по два воза дров входит. Распалили ее, как паровоз, не успели зерно смести с нее — полтора центнера сгорело.

— Надо меньше топить.

— Думаешь, не пробовали! Бесполезно. Мало топить — она в сутки по центнеру сушит. Прибавят — зерно начинает жариться, подпрыгивает, как на сковороде.

Долго сидели два друга — секретарь райкома и председатель колхоза — в конторе, дымили нещадно папиросами, перебирая один вариант сушилки за другим. Накурили — хоть топор вешай. Много исчертили бумаги.

В самый разгар расчетов дверь осторожно скрипнула. Вошел Агапыч. Он нерешительно потоптался у порога.

— Ты чего, Агапыч?

— Да, вот какое дело, Григорьевич, — печник обращался к Новокшонову. — В Маньчжурии в японскую войну видел я, как китайцы обтапливают свои фанзы. У них труба не как у нас, у русских, кверху поднимается, а идет вдоль стен всей фанзы. Хитро сделано. У них даже дым все свое тепло в избе оставляет, а наружу уж холодный выходит. Вот я и думаю, Григорьевич, — дед, часто мигая, смотрел на Новокшонова, — ежели и нам тоже дымом сушить хлеб-то? Сделать несколько оборотов трубы сбоку или сзади печки и на них сушить.

— А гореть не будет?

— Не должон. От дыма нешто загорит…

В ночь Шмырев собрал все запасы кирпича в колхозе — решили делать комбинированный вариант: предложенный Агапычем и разработанный Новокшоновым со Шмыревым, — чтобы использовать не только дым, но и тепло самой печки для самотечной сушки: по раскаленным скатам медленно сыплется зерно с таким расчетом, что пока оно прокатится сверху донизу, должно высохнуть. Агапыч утром осмотрел ворох кирпичей, пожевал губами.