Это сообщение удручающе подействовало на Сергея.

— Плохо будет району без вас, Аркадий Николаевич, — с мальчишеской откровенностью произнес он.

Данилов ничего не ответил. Кажется, он даже не слышал этого замечания. Он думал о чем-то своем.

Вдруг он встряхнулся, посмотрел на Сергея повеселевшими глазами. т

— Ну, ладно, не будем нос вешать! Такова жизнь. Как у тебя с подготовкой к конференции?

— В девяти организациях осталось провести отчетно-выборные собрания.

— Не спеши, пусть проходят без нажима. Конференцию, наверное, придется на ноябрь отнести. Надо же с уборкой освободиться.

— А крайком на пятнадцатое сентября наметил.

— Нам виднее. Я договорюсь, не возражаешь?

— Нет, конечно. Это даже хорошо, лучше подготовимся.

Данилов посмотрел на Сергея, прищурив свои большие карие глаза.

— Волнуешься перед своей первой конференцией?

Сергей в раздумье пожал плечами.

— Вначале волновался, а сейчас что-то не особенно, — чистосердечно признался он. — А вы?

— А я перед каждой конференцией волнуюсь, начиная с первой.

— Это плохо или хорошо, Аркадий Николаевич?

— Не знаю. Вообще-то не так уж плохо. — Данилов поднялся из-за стола и пересел на подоконник. — Дело в том, дорогой мой, что ты держишь ответ перед теми, кто, поверив твоей совести, передал тебе в руки право руководить ими, возложил на тебя большие обязанности. И вот ты работаешь, руководишь, люди тебе верят, подчиняются твоим распоряжениям. Наконец настанет день, когда ты обязан отчитаться за то, что ты сделал для них. А они оценят, оправдал ты их доверие или не оправдал. Не все, и не всё скажут с трибуны, но вывод для себя сделает каждый. И если ты не до конца был добросовестен, если ты хоть на день забыл о том большом долге перед этими людьми, который возложили на тебя, ты уже потерял частицу доверия у этих людей. А когда этих частиц наберется много, когда ты не один, а много дней работал не в полную меру своих сил, тогда наступит момент и эти частицы недоверия к тебе возьмут верх, перетянут чашу весов — тогда человеку надо уходить с партийной работы навсегда. Не знаю как для кого, а для меня это трагедия, это — конец жизни. Запомни и ты. Мне кажется, что тебе стоит непременно обратить на это внимание: у тебя есть тенденция командовать людьми. Не руководить, а именно командовать. Между этими понятиями большая разница. — И посмотрев на удивленно расширившего глаза Сергея, он пояснил — Ты замечаешь, что в районе кроме тебя никого из работников райкома комсомола не знают и ни с кем не считаются? Это уже плохой признак. Это значит, что ты не даешь инициативы своим работникам, все решаешь сам, а они только исполняют. Мне понятно, что у тебя это идет от мальчишеской привычки верховодить. Хорошо будет, если эта мальчишеская привычка со зрелостью исчезнет. А если она превратится в стиль твоей работы? Это будет очень плохо, Сергей. Просто командование, без учета особенностей каждого человека, неприемлемо нигде — ни на административной работе, ни в армии и тем более в партии… Это я тебе говорю так, на всякий случай. Жизнь, хоть она и коротка, но тем не менее все-таки длинная. А у тебя она почти вся впереди!

Сергей слушал, сосредоточенно глядя на Данилова исподлобья черными, широко расставленными глазами. Разве мог он подумать в эти минуты, что много, много времени спустя — через пятнадцать лет! — вспомнит он эти слова Данилова и снова будет перебирать их, докапываясь до самой глубокой правды, искать в них отгадку большой жизненной трагедии!

Город остывал медленно. Раскаленные за день камни мостовых, кирпичные стены домов еще дышали жаром. Но со стороны Оби нет-нет да и потянет свежей струей. Красный проспект стал оживленнее, загомонил, заклокотал. Пестрый людской поток, бурля и завихряясь, тек в оба конца. На перекрестках двоился, троился и, ничуть не уменьшившись, устремлялся дальше. Урчали автомобили, вякали пронзительные клаксоны, клубился серый отработанный газ.

Высокий костлявый старик с вислыми седеющими усами… Он идет не торопясь, в черной косоворотке, подпоясанной по-старомодному низко на бедрах белым шелковым поясом с кистями. В руке — объемистый потертый портфель. Взгляд спокоен и уверен, взгляд мудреца, для которого этот бурлящий людской поток — суета сует человеческая. С высоты своего роста внимательным прищуром молодых, подвижных глаз окидывает сразу все, и кажется, все сразу видит, все замечает и все до мелочи понимает. Со стариком то и дело здороваются встречные. Он раскланивается, но ни с кем не останавливается, не заговаривает. Иногда на него оглядываются, перешептываются.

На площади напротив серого нового Дома Советов с большими квадратными окнами он остановился, прислушался к торжественному голосу диктора из репродуктора, прикрепленного на столбе: «…четырнадцать с половиной норм, которые выработал за смену этот шахтер — невиданный еще рекорд. Алексей Стаханов воочию доказал, что для большевиков нет преград, что им все по плечу…»

Людской поток, бурливший вокруг седоусого старика, не приостановился. Многие даже не обратили внимания на сообщение. А те, кто обратил, задержались на секунду, прислушиваясь, перебросились двумя-тремя фразами: «Вот это работнул товарищ!», «Да — молодец!», «Таких бы побольше» и шли дальше. А человек в черной косоворотке все стоял и слушал: «…он решительно, по-большевистски сломал все представления об устоявшихся нормах. Только в нашей советской стране возможно такое отношение к труду…»

Наверняка этот пожилой мужчина с вислыми усами слышал больше, чем говорил диктор. Он долго стоял под репродуктором, смотрел в лица проходивших — ему хотелось видеть, как реагируют люди на только что переданное экстренное сообщение. Но все были заняты своим: на лицах — сосредоточенная озабоченность или праздная беспечность, веселость или деловитость, серая скука или молодой искрящийся задор. Милые люди, вы не замечаете тот день, но вы будете его вспоминать всю жизнь, он войдет в вашу жизнь, хотите вы этого или не хотите, как войдет он в историю страны! Не от хорошей жизни он входит. Ой, не от хорошей!..

Андрей Иванович, так звали высокого старика, повернулся и неторопливо пошел в переулок к большому кирпичному дому. Он поднялся на второй этаж, заглянул в ящик для почты, прибитый на двери, крутнул вертушку звонка.

Река тяжело движется меж кустистых берегов, движется целеустремленно, как и много лет назад. Кажется, седая, могучая Обь занята очень важной работой. Занята днем и ночью.

Любит Андрей Иванович Павлов сидеть вечером на берегу и смотреть в седую пучину тяжелых вод, ощущать незыблемость и вечность этого движения. Любит слушать тишину над рекой, видеть гаснущие огненные закаты там, на противоположном берегу, за Кривощеково.

Красива Обь вечером. Ленивые мелкие волны, перекатываясь на свинцовой хребтине реки, нехотя, мимоходом заплескивают рассыпавшиеся по воде искры заката. И чем больше они заплескивают их, тем обильнее кажется эта огненная осыпь, словно небо хочет поджечь реку.

Где-то видел уже такую огненную россыпь Андрей Иванович, причем недавно, так же вот казалось: вспыхнет река и начнет полыхать множеством языков пламени. Где же он видел такой закат?

Ах да! Нынче в июле на раскопках кургана «Раздумье»… Его пригласили как этнографа. Так же вот сиживал он вечерами на берегу и смотрел на потухающий в реке закат. А кругом тишина. А кругом раздолье. И так же вот хорошо думалось. И о жизни, и о только что вскрытой гробнице с характерным двухактным захоронением, с двухушковыми кельтами, с двухконическими медными бусами. Хорошо тогда сказал тамошний секретарь райкома: на этих бусах и двухушковых топорах вся нынешняя цивилизация держится… Так глубоко в века может смотреть человек очень зоркий. А две недели назад судьба свела их снова, с тем секретарем райкома, теперь уже в одной коммунальной квартире. Как говорили раньше: неисповедимы пути господни.