— Выше, еще выше! Не тот, а левый бок. Так. Хорошо. Теперь опусти ты немножко. Еще, еще. Стоп! Приколачивай!

Два парня прибивали над входом большой лоскут кумача, на котором крупными буквами написано: «Победитель социалистического соревнования колхоз «Путь к социализму»!!»

Сергей улыбнулся: хоть не совсем грамотно, зато с восторгом — с двумя восклицательными знаками.

— Федор Спиридонович! — окликнул он Лопатина. — Ты говорил, с победителя причитается.

Лопатин обрадованно распростер руки.

— A-а, Сергей Григорьевич! — он был уже выпивши. — Да разве за пол-литрой дело станет! Всех участников выставки можем напоить. Не прибедняемся. А это твоя жена? — спросил он вдруг и пробежал по-мужски цепким взглядом с ног до головы всю Ладу.

— Да. Познакомься. Лада Викентьевна, учительница, здесь работает в школе. — Сергей полуобнял жену.

Лопатин с деревенской угловатой галантностью поклонился, протянул руку.

— Очень приятно, Федор. — Он еще раз осмотрел Ладу, словно оценивая, стоило ли Сергею менять на нее Катю. Потом опять повернулся к Сергею, похлопал его по плечу.

— А этого тихохода мы все-таки обставили. Такую ему гулю поднесли, что он шею свихнул, отворачиваясь от нашего павильона. Даже здороваться перестал. — Лопатин засмеялся. Потом взял Сергея под руку. — Зайди, Сергей, посмотри, какую пшеничку мы привезли в снопах. А хряк какой — пятьсот восемнадцать килограммчиков!

— Зайду обязательно, — пообещал Сергей. — После открытия выставки все павильоны осмотрю.

Лопатин не выпускал его локтя.

— Нет, ты сейчас зайди. Ты посмотри, посмотри на Орлика. Только Буденному на нем ездить. Ты посмотри, какой красавец.

Сергею ничего не оставалось, как пойти в павильон. Лопатин был на диво разговорчив.

— А Кульгузкин привез шестиногого телка — тоже достижению сделал… породу вывел!..

Сергей обошел весь павильон. Погладил через изгородь брудастого, в завитушках быка-производителя — гора сплошных мускулов — со злыми кровянистыми глазами; зашел в клетку к длинной ушастой свинье с кучей белых, чистеньких поросят с розовыми, как отчеканенными на монетном дворе, пятачками; попробовал силу, ухватившись за ребристые, скрученные в спираль рога заросшего по самые глаза мериноса; покормил морковкой диковинных кроликов. Лопатин шел рядом, улыбался добродушно и гордо. Пояснял:

— Этот кролик называется «венский голубой», этот — «Фла…» «Флама…» Марья! Как этого вон… вон того… Как фамилье его?

— Фландр, Федор Спиридонович.

— Во-во. Иноземный. А это русские горностаевые.

Пушистые зверьки быстро-быстро грызли морковку, зажав ее передними лапами.

— Зачем вы их держите? — с любопытством спросила Лада.

— Так. Для полного ладу в хозяйстве. Пух ихний знаете во сколько дороже овечьей шерсти принимается? Вот разведем целую ферму кролей. И мясо будем сдавать и пух. Бабам на платки хороший пух.

— Ну-ну, давай, — скептически заметил Сергей, — посмотрим, что у тебя получится.

Потом Лопатин водил их по отделу полеводства, хвастал кустистыми тяжелыми снопиками проса, гречки, морковью, огромной — шире обхвата — тыквой, полосатыми арбузами с большой школьный глобус. Угостил секретаря райкома и его жену…

Вечером Шатров, Новокшонов и Урзлин зашли в новую дощатую столовую. Там царил устойчивый многоголосый гомон. Столы были составлены посреди зала большим квадратом. Сидели председатели колхозов и оживленно разговаривали. В центре внимания были Лопатин и Кульгузкин. Лопатин, веселый, добродушный, сидел по-хозяйски, развалясь на стуле и засунув руки глубоко в карманы брюк. Кульгузкин, красный от водки или от возбуждения, топтался возле него и что-то доказывал, поминутно подталкивая его, стараясь завладеть вниманием. Но Лопатин отмахивался от него, как от надоедливой мухи. Когда начальство появилось на пороге, гомон на мгновенье смолк. Лопатин по-хозяйски вышел вперед, не без церемонии раскланялся.

— Прошу руководителей района к нам за компанию, — широким жестом пригласил он. — Потому как праздник сегодня у нас. У всех праздник. — Он еле держался на ногах. — Сергей Григорьевич, с меня сегодня причитается. С удовольствием угощаю. Всех угощаю. Я сегодня победитель соревнования. Проходи, Сергей Григорьевич, проходи, хороший ты секретарь наш. Свой ты парень, наш!

— Сергей Григорьевич, ты посмотри, — протягивал развернутую газету Лопатин. — Ты посмотри, как в газете меня разрисовал редактор. Вот шельмец! Ну, мастак! Читаю и не верю, что это обо мне. Факты и цифры — все правильно, но уж до того красиво со стороны смотреть на себя. Прямо-таки будто и не я, а какой-то герой, о каких в книжках пишут.

— Вот ты таким и будь, каким он тебя описал, — улыбался Сергей.

— Таким и буду. Честное слово, таким буду. Он, шельмец, знает, кого на ком покупать! Да я теперь, Сергей Григорьевич, Душа ты чудесная, даниловская, в лепешку расшибусь, а таким буду…

В этот день ребята допоздна пробыли на выставке — ходили по павильонам, заглядывали в каждый закуток.

Тимка Переверзев вызвался достать арбузов — уж больно соблазнительно они выглядели на стендах.

— У меня есть знакомый председатель. Он всегда при отце к нам заезжал. Добрый такой. Он даст.

И ребята, ведомые Тимкой, гурьбой направились к павильону Петуховского сельсовета. Они обошли уже почти все отделы, осмотрели все стенды, а Тимкиного знакомого все не было.

И вдруг Тимка рванулся вслед за квадратной спиной. Забежал спереду.

Михаил Ксенофонтыч, здравствуйте, — улыбнулся Тимка. — Что-то вы перестали к нам заезжать?

«Знакомый» маленькими свинячьими глазками холодно окинул рослую Тимкину фигуру, отвернулся.

— Арбузы у вас нынче хорошие уродились… — продолжал Тимка и осекся. — Вы что, не узнали меня? — спросил он вдруг.

Председатель, не оборачиваясь, буркнул:

— Узнал. Переверзевский выродок… — глянул на Тимку косо. — Как не узнать…

Тимка вспыхнул от корней волос, словно лицо его осветило пламенем.

— Арбузы есть, — продолжал громко председатель, — да не про твою честь.

И пошел.

Тимка, с горящим от стыда лицом, готов был кинуться вон из павильона. Но подошел Валька Мурашкин, обнял за плечи, подбодрил:

— Наплюй ты на этого рыжего борова. При отце, видать, подхалимничал, а теперь узнавать не хочет…

— Ребятки! Идите-ка сюда, — из-за загородки их поманил бородатый дядя с темными большими глазами.

Юра вгляделся, узнал Катиного отца, обрадовался:

— Дядя Тимофей!

Ребята нехотя подошли.

— Это правда, что ль, что ты сынок Переверзева? — спросил он Тимку.

Тот не ответил — так и стоял, опустив голову. Вместо него сердито и вызывающе буркнул Валька.

— Ну и что — что сын Переверзева? Какое это имеет значение?

— А ничего, — миролюбиво согласился Гладких, глядя на Тимку. — Только люди твоего папашу долго будут помнить. Много он лиха сделал народу. А ты тут, знамо, ни при чем. — И уже совсем бодро спросил: — Арбузика, что ль, хотел попросить по старому знакомству? Не даст. Кульгузкин наш не из тех. В грязь втоптать лежачего может, а руки не подаст. — Он оглянулся по сторонам. — Нате-

ка! — И выкатил на прилавок огромный арбуз. Только не крутитесь тут с ним.

Ели на лужайке, за выставкой.

Тимка молчал, не поднимал глаз. Валька тоже был насуплен. Лишь Аля вела себя, будто ничего не слышала. Наконец, Валька заговорил раздумчиво, словно сам с собой;

— Вот сколько врагов народа посадили, а обо всех по- разному отзываются Люди. Александра Петровича, например, всем жалко. — Не видел «Валька, как поперхнулась и отложила недоеденный ломоть Аля. — А вот моего отца почему-то не слышал я, чтобы люди жалели. Наверное, все-таки он действительно много зла сделал… А может, это совсем несправедливо — людям-то откуда знать, что он делал. Я не знаю и мама не знает, а люди — тем более. Может, он сажал правильно… А враги, которые еще остались, за это посадили его. Мама говорит, что и начальника его в Барнауле тоже посадили.