Не избалованный вниманием, он щедро ценил Настину заботу о нем. Он рассказывал ей о боях, о своем друге Федоре Коляде, о его храбрости.

— Ты понимаешь, до чего он хитрый в военном деле! — говорил Василий. — Надо было нам Тюменцеву брать (не третий, а второй раз когда брали), а белые уже напуганные были — мы их гоняли все время, — дозоры на крышах поставили и на каланче тоже. А ночью совсем не спят, охрану сильную выставляют — не подступишься. А он знаешь что удумал? Вечером, на закате солнца, пастухи гонят коров домой — пылищу подняли. Он спешил отряд, мы к стаду пристроились и идем. А из села против солнца в пыли ни черта не видать. Когда уже вошли в улицу, повскакивали на коней и — дали им!..

Если так вот с ним повоевать еще, можно и самому командиром стать. Я многому у него научился…

Расчувствовавшись, он рассказывал о себе — о том, как батрачил у тюменцевских старожилов, как потом бил кулацких сынков.

— Я ведь сильный, Настя. Не смотри, что ростом небольшой. Я в деда моего по матери — в деда Илью. Тот здоровый страшно. Он всю жизнь там дома, в Рязанской губернии, печником был, по селам ходил на заработки. Так ведь в ночь-полночь не боялся ходить и лесом и где угодно. Случалось, что и нападали на него по пять — по десять человек. Он схватит одного за ноги и, как оглоблей, начнет крушить по остальным. Неимоверно здоровущий был. Знаешь, на спор по восемнадцать пудов клали на него, и нес. По четыре куля пшеницы крест-накрест вмещалось у него на плечах! Во какой был! Мать моя рассказывала: однажды их барин ехал на тройке, ну, кучер и зазевался, зацепил за угол. А дед мой проходил мимо. Барин и кричит: «Илья, откинь-ка карету!» Ну, дед мой подошел, приподнял карету за задок вместе с седоками. А кучер решил пошутить — взял и понужнул тройку-то. А дед тоже весельчак был: кучер-то вперед тройку погоняет, а старик уперся да как дернет назад. Карета с конями так и попятилась. Кони аж на дыбы поднялись. Вот после этого барин и взял мою мать кормилицей в свой дом — хотел, чтобы она выкормила ему таких же детей, как ее отец и какова она сама.

— Ну и выкормила?

— А я почем знаю. Нет, наверное. Кровь-то у них не наша, жидкая, господская кровь-то. Разве ее молоком заменишь. А я вот в деда пошел — его крови. Только толку-то мало, что сильный. В драке еще ничего, а в жизни оно от силы богаче не будешь. Как в Расее дед наш жил бедно, так и мы тут в Сибири — сколько ни работай…

Разговаривали о жизни. Настя жаловалась на свою судьбу.

— Пусто стало в душе, — говорила она печально, — как на пашне осенью, хмарно и холодно. И тут еще в околотке тихо, как на кладбище. Лекарствами всякими пахнет. Тоску наводит. Не могу я тут больше. А куда деваться, не знаю.

— Тебе на люди надо, Настя, — советовал Василий. — Одной никак нельзя. Ты знаешь что! Иди в полк. Данилов тебя возьмет. Поварихой будешь, али еще кем.

Ребята у нас хорошие, развеешься. А тут у вас на самом деле с тоски подохнешь. Лариса Федоровна вон тоже ходит вернее тучи. Да, ты не знаешь, чего она сегодня чуть свет пришла и стала расспрашивать меня про Данилова, а?

— Переживает она. Милославский-то, видишь, кем оказался. Любая на ее месте волосы бы рвала на себе. А расспрашивала — не знаю почему. Должно, сердце-то тоже болит… Переехала ее жизня колесом поперек. Наше дело девичье — всего опасайся. Не знаешь, откуда и горе придет. — Она вздохнула, не отрывая глаз от кистей платка, которые теребила пальцами. Посмотрела на Василия. — Ты правильно говоришь, я, видно, в полк уйду. Батя там. Только поварихой не буду. Воевать пойду. Браунинг у меня Филькин остался. Ты научишь меня стрелять из него?

Сегодня она уходила от Василия рано — едва только начало смеркаться.

— Пойду, пора уже, — опять вздохнула она.

Василий подумал: «Опять к Фильке на могилу…»

Он не ошибся. Из госпиталя она направилась прямо за село к одинокой сосне. Холодный, промозглый ветер дул в лицо. Настя куталась в шаль. Шла не спеша, раздумывая о том, как она приедет в полк, примут ли ее там. Скажут, не бабье это дело — воевать. Но она все одно не отступится. Не имеют права отказать. А там все постепенно забудется.

Еще издали она заметила человека около сосны. Он стоял, прижавшись к стволу, и что-то делал. Настя заторопилась. В груди шевельнулось нехорошее подозрение. Она сама еще не знала, отчего оно. И когда увидела мелькнувшую на фоне еще светлого неба петлю, закричала. Кинулась бегом: «Лариса Федоровна… не иначе… Как же я раньше не догадалась».

Настя успела вовремя.

Омск гудел, как растревоженное осиное гнездо. Красная Армия была на подступах к столице Верховного правителя. Десятки эшелонов с беженцами, с казенным имуществом ежедневно отходили на восток. На вокзале была неимоверная давка.

В этот день в конце октября поручик Семенов вернулся домой рано.

Он торопливо скинул шинель, сел за стол. Достал бумагу, стал быстро писать:

«Здравствуй, Наташа!

Очень тороплюсь. Через час зайдет мой товарищ. Он сегодня едет в Каинск, в штаб уполкомвойска, и зайдет к тебе. Хочется поделиться с тобой мыслями.

Когда я месяц назад заезжал к тебе из Камня с направлением в резерв Ставки Верховного правителя, я и понятия не имел, что меня ожидает в Омске. Оказывается, Большаков спровадил меня сюда за неблагонадежность. Сразу же меня стали фильтровать через свои решета всяческие комиссии и отделы, допрашивали, выясняли. Какой он все-таки мерзавец, этот Большаков! Но ни у него, ни у этих комиссий никаких улик против меня не было. Да их не могло и быть, ты это знаешь… Вот если бы сейчас… Сейчас — другое дело.

Наташенька, это письмо, как только прочтешь, сразу же сожги. Немедленно!

Офицер, который принесет тебе это письмо, — мой хороший друг. Поэтому я не боюсь посылать с ним свои мысли. Он помог мне отделаться от этих комиссий. А потом, когда меня назначили командиром взвода в 43-й Сибирский стрелковый полк, он свел меня с хорошими товарищами из солдат. Один из них, унтер, оказался из Алтайской губернии. Стал часто заходить ко мне. Расспрашивал, как живут его земляки, много ли там восстало сел, как с точки зрения военного искусства повстанцы организовали свои действия. Всем интересовался. Понимаешь, малограмотный мужик, а удивительно умный. Эти беседы у нас часто переходили в споры на политические темы. Когда я ему однажды сказал, что лозунг большевиков «Вся власть рабочим и крестьянам!» — просто-напросто заигрывание с мужиком, что ни рабочие, ни крестьяне управлять государством не смогут, что, кроме депутатов, нужны еще научные и инженерные кадры, знаешь, что он мне ответил? Говорит, те интеллигенты, которые не на словах, а на деле за свой народ, те останутся с большевиками, а других наймем за деньги (так и сказал «наймем», умышленно проговорился — потом уже сказал мне об этом). Не пожалеем, говорит, денег. А потом — своих выучим.

Вот так придет этот унтер, разбередит мне душу и уйдет. А я потом хожу до полночи, думаю.

Потом как-то принес тоненькую брошюрку, напечатанную на папиросной бумаге, — «Государство и революция» Ленина. Прочитал я ее. Теперь хоть знаю, чего они хотят, эти большевики.

А в унтера я буквально влюбился. В нем много самобытного, от земли идущего.

Он почти всегда говорит человеку в глаза то, что о нем думает. Недавно мне сказал: ты, Петр Алексеевич, может, думаешь, ежели перешел к нам, так мы тебе полностью и доверяем. Ты уж, говорит, извини, но сомневаемся, как бы ты обратно не переметнулся. И еще у него есть странность — издеваться над моей чистоплотностью. Обязательно окурок бросит на пол…

Зачем я тебе обо всем этом пишу? (Я имею в виду не окурок.) Наш с тобой разговор — во время моего приезда к тебе — не выходит у меня из головы. Ты во многом права, конечно, особенно в том, что мы живем в такое время, когда каждый человек должен сделать выбор — или там, или тут. Середины быть не может. И я, как видишь, выбор сделал. (Я тебе пишу это все, чтобы ты не считала больше меня идейно чуждым человеком.)