— Жених, наверное, на фронте? Приедет, как ты ему в глаза будешь смотреть?

— Знаешь что, — не повышая голоса, вяло сказала Зинка, — утри сопли и катись-ка ты отсюда. Тоже мне свекровка нашлась, воспитывать будет меня. — Поднялась, села на топчане, стала неторопливо поправлять скатавшуюся на животе рубашку. Голая до пояса, она была ужасна: ключицы, обтянутые желтой кожей, выпирали наружу, тощие мешочки грудей болтались. Она, наконец, вдела в лямки рубашки руки и нечесаная, с помятым лицом вдруг вызверилась — Они, женихи-то, может, и не вернутся, а вернутся — помоложе себе возьмут. А ты их жди. Не-ет, милая, успевай пока успевается. А там видно будет… Война все спишет!

Аля ужаснулась. Она и раньше слышала это, повторяемое теперь многими: «Война все спишет!» Растаскивают доски со строительства — говорят: война потом спишет. Пьют напропалую — тоже война спишет. И даже вот это хотят, чтобы война им списала. Не-ет, такое никто не спишет, всю жизнь до самой смерти будет камнем лежать на совести.

В обед Аля подошла к бригадирше. Та выслушала ее претензии и спокойно сказала:

— Ты, девка, еще глупая. А вот раскусишь эту смаковинку, тебя тогда саму за уши не оттащишь… А Зинка — она пропащая, чего с нее возьмешь.

Аля знала, что и к бригадирше ходит мужик, только любовью они занимаются не в бараке, а где-то еще. Он зайдет, посмотрит на Капу, и та собирается, молча уходит за ним.

— Повел нашу бригадиршу, — раздавался всякий раз один и тот же голос толстой и злоязычной бабы, которую все звали Макеевной, хотя она была Домной Спиридоновной Михеевой. — Завтра будет добрая. А то вчерась не приходил, так сегодня она поедом ела, так уж лютовала… Всякой бабе мужика надо, тогда она ласковая будет. А без мужика, знамо дело, на стену полезешь, да еще в такие годы, как Капа…

Таковы были первые впечатления Али от самостоятельной жизни, — впечатления прямо противоположные тому, о чем говорили на уроках учителя, что «прорабатывали» в школе, о чем она сама читала в книжках. В жизни, оказывается, никто из людей не разложен по полочкам, ни на ком не висят бирочки с надписями «положительный тип», «отрицательный персонаж»… Вот взять Капу Звонареву. Положительная она или отрицательная? Днем она, наверное, положительная — ко всем относиться, хотя и строго, но справедливо. Не раз слышала Аля, как она отчитывала тех, кто постарше: «Ты, кобыла, вон какая, выдюжишь, а девчонку нечего мордовать. Ишь, нашла себе прислугу…» А вот ночью к ней приходит тот мрачного вида мужчина, и она, конечно, изменяет своему жениху. А это уже, — размышляла Аля, — отрицательный человек. Положительный так поступать не может. Та простая мысль, что, может, у Капы и нет никакого жениха, Але не приходила в голову.

Когда поезд тронулся, Катя облегченно вздохнула— самое трудное уже позади. Сесть в вагон с двумя чемоданами, детской коляской и большим узлом с постелью — не так-то просто. Теперь только бы на станции выгрузиться благополучно да добраться до базы маслопрома. А там, считай, что уже дома. В крайнем случае вещи можно оставить у сторожихи тети Маши, а самой с Сережкой налегке на попутных доехать.

В вагоне народу битком. Жарища. И куда люди в войну ездят? Ну, допустим, красноармеец с костылями едет домой из госпиталя. А вот эту тетку с узлами какая неволя заставляет? Не иначе — на базар ездила, торговала… Чего это красноармеец так уставился? Наверное, соскучился по жене, по ребятишкам — вот и смотрит… И вон та непременно с базара и та вон тоже. Огляделась — кругом мешки, узлы, деревянные самодельные чемоданы. Ездят, загружают транспорт!.. И тут же вспомнила, как сама каждый день бегала на базар покупать Сережке молока. Не будь таких торговок, где купишь? А красноармейца этого где-то видела, что-то в нем знакомое. Может, в госпитале, когда ходила туда со своим классом. Надел форму, вот и не узнаешь.

Красноармеец кашлянул в кулак.

— Извиняюсь, вы случайно не из Петуховки будете, не Катя Гладких? — спросил он не совсем смело.

Катя удивленно подняла брови.

— Да. А вы откуда меня знаете?

Он опять смущенно кашлянул.

— Как сказать. Встречались несколько раз. Однажды даже ночевал у вас до войны.

Катя смотрела во все глаза на него. Что-то было в нем знакомое, и в то же время перед ней был совершенно чужой человек. Может, форма красноармейская мешает признать?

— Нет, что-то не припомню вас, — призналась она.

Он улыбнулся, тронул костыли. Он, видимо, еще сам не привык к ним, боится выпустить из рук.

— Я тогда без костылей был, может, поэтому… Мы тогда приезжали с другом с моим, с Сергеем Новокшоновым, договор заключать на соревнование в вашими комсомольцами.

Катя ойкнула. Румянец пополз по загорелой щеке, заполыхали уши.

— Вас же зовут Николаем, правильно? Николай Шмырев, да?

— Ну, вот видите! — обрадованно взмахнул он руками. — Где только люди ни встречаются!.. А я, вот видите, отвоевался, теперь домой еду. А вы откуда и куда, ежели не секрет?..

Поезд полз по-черепашьи, как и вообще пригородные поезда в войну, останавливался чуть ли не у каждого столба и подолгу стоял. Чем дальше ехали, тем свободнее становилось в вагоне — мешочники убывали после каждой остановки.

Николаю было странно видеть Катю с ребенком на руках. Та Катя, которую он знал стройной, светловолосой девушкой, вспыльчивой и острой на язык, казалась не склонной к материнству. Даже сейчас ребенок выглядел случайно очутившимся у нее на руках.

— Тогда, помните, с вами приезжал такой веселый парень? Костя, кажется, его звать. Мне о нем… Я много слышала о нем потом. Остряк такой. Где он сейчас? Жив — не знаете?

Николай удивился Катиной памяти, не подозревая, что Катя знает о нем и его друзьях больше, чем его односельчане — ведь когда-то она слушала бесконечные рассказы о них.

— Костя! Из дома мне писали, пропал где-то. В самом начале войны прислал матери письмо, чтобы не беспокоилась, ежели, мол, долго писем не будет, и исчез, как в воду канул… Может, объявится. Он ведь у нас такой. От него всего можно ожидать…

Обо всех говорили, обо всех вспомнили, только словно по уговору обходили Сергея Новокшонова. Николай думал, что Кате будет неприятно вспоминать о нем, а она — наоборот, ждала, когда тот скажет сам. Наконец Катя не вытерпела. Стараясь быть как можно безразличнее, спросила:

— Да, кстати, а где сейчас Сергей? Он же, кажется, был перед войной вторым секретарем райкома партии. Работает все еще? — спросила и, почувствовала фальшь в голосе, опустила глаза. Сердце замерло. А потом всколыхнулось тяжело и неуклюже, как курица, взлетающая на высокий насест.

— Сергей почти с первых дней войны на фронте. Я ушел немного раньше, он — следом. Добровольцем пошел. Но, должно, уж отвоевался. Писали мне из дома, что полгода уже лежит в госпитале — тяжело ранен в голову.

Не ожидал Николай, что это сообщение так потрясет Катю. Она побледнела — заметно стало даже сквозь загар. Она смотрела на Николая, уже не пряча своего испуга… «Э-э, — подумал Шмырев, — не заросла, должно, старая-то болячка!»

— Но письма-то он сам пишет или нет? — голос у Кати вдруг осип и вздрагивал. — Или сестра за него пишет?

— Не знаю, — с сожалением развел руками Николай, — мать мне не написала.

Сразу же после этого разговор опал. Перед Николаем теперь сидела уже совсем другая женщина, усталая, отягощенная заботами, с большим горем на душе. Даже черточки первых морщинок у глаз, незамечаемые раньше, теперь обрисовались четче. Видать, многое пережила она. И сейчас ко всем ее прежним горечам Николай прибавил, наверное, еще одну.

Он вздохнул тяжело: разве поймешь их, этих женщин!

Домой Николай добрался на второй день к вечеру. Мать, хотя знала, что он без ноги, хотя и ждала его со дня на день, все-таки запричитала в голос: «И как же ты, сыночек, теперь без ноги-то? Как же жить-то будем?»