— Знамо дело! — выкрикнул кто-то. — За советскую власть партизанили, теперь против нее будем. Не привыкать!

— Но мы не против советской власти, — поправил командира Плотников. — Мы против засилия коммунистов, против их диктатуры. Советы штука хорошая. Но это изобретение не большевиков. Советы изобрели меньшевики в девятьсот пятом году. Федор Дан. Советы — это его детище. И первый председатель совета в Петербурге был меньшевик Зборовский. Так что большевики к Советам только примазались. Не их это власть. И им там делать нечего…

Через три дня после крестьянского съезда в парфеновском лесу отряды Плотникова разбили в пух и прах три карательных отряда — в Боровском, Песчаном и в засаде около Воронихи. Чоновские отряды были уничтожены почти полностью. Трех комиссаров повесили на площадях в этих селах в острастку остальным, сбежавшим коммунистам. Кто не успел сбежать — расстреляли.

Плотников въехал в Песчаное уже во второй половине дня в легком ходке с плетеным ивовым коробом. Попридержал лошадь на площади. Бросил вожжи на передок, сошел на землю. Решил посмотреть, кого из односельчан расстреляли его повстанцы — не один год прожил в Песчаном, всех жителей знал и все жители села знали его, семью его не выдали, когда здесь свирепствовал товарищ Анатолий.

Расстрелянные лежали навзничь в один ряд. Расстрелянных к удивлению Плотникова было много — десятка полтора-два.

— Здесь столько коммунистов не было…

Пошел вдоль лежачей шеренги, всматриваясь в лица… Ширяев — этот коммунист любит… любил людьми помыкать, посмеяться над человеком, унизить слабого — медом не корми. А вообще работящий был не как многие из них, из этих партийных. Все знали, что в коммунисты пошел, чтобы на виду быть у всей деревни, чтоб мог любого остановить посреди улицы и прочитать ему нотацию, выговорить вплоть до того, что его сын гуляет не с той девкой… За это расстреливать? Нехорошо получилось.

— Товарищу Анатолию список принес всех, кто с тобой ушел, — услышал он над ухом голос командира местного отряда Тишкова, указывающего рукой на лежащего Ширяева. — По этому списку троих расстрелял Анатолий и двенадцать человек в Барнаул угнал заложниками…

Плотников ничего не сказал. Командиру, конечно, было известно, что он знал каждого из лежащих здесь.

А это секретарь партячейки Порхунов. Правильно расстреляли? Было за что? Наверное, было — продразверстку выполнял шустро, даже перевыполнял. В газете писали о нем — эту заметку о доблестном партийном секретаре Плотников читал уже, живя в лесу. От этого Порхунова, видать, не в одной избе бабы голосили — многих ребятишек оголодил… А это — кто? Кум? Пашку-то за что?.. Указал кивком головы:

— Этого за что?

— Доносчик. Четыре ямы с хлебом выследил и донес продотряду. Выгребли последнее зерно у людей.

Плотников постоял молча в ногах у лежачего.

— Кум он мой, — проговорил тихо, без выражения.

Командир отряда твердо ответил:

— Извини, Филипп Долматович. Когда расстреливали, о кумовстве не думали.

— Да-да. Конечно… Я не к тому… Я к тому, что трудно, оказывается, ох как трудно судить человека! С одной стороны он — один. С другой стороны, для другого человека он — совсем другой. Попробуй разберись. Может, зря расстреляли человека. А может, давно надо было его шлёпнуть.

Плотников переступил еще и еще, пропуская, не задерживаясь перед явными, твердыми коммунистами — расстреливать таких он велит всегда, ибо они и есть то самое зло, против которого и поднялся крестьянин.

— А этих — почему?

И сам удивился: не «за что» спросил, а «почему» — так вот человек постепенно и черствеет. Уже не вина интересует, а по какой шкале он проходит…

— Коммунары, — ответил командир.

— Ну и что?

Командир отряда молодой, очень молодой, находчивый отпрыск большого роду Тишковых, особо пострадавших и от продотрядов и от чоновцев, заступил наперед Плотникова. Плотников знал его еще мальчишкой, с его старшими ребятишками в бабки играл на улице у завалинки.

— Ну и что тут такого, что коммунары? — спросил Плотников, глядя в широкую тишковскую грудь.

— Как то есть что? Когда поле готовят к посеву, всю сорную траву выборанивают. Поле должно быть чистым. Без сорной травы. Ты сам, дядя Филипп, нам всегда об этом говоришь.

— Да-да, конечно. Говорю.

Следующим в разорванной холщовой рубахе лежал, раскинув руки, Тимка Кильдяев. Его избенка стояла на берегу озера. Вступил в коммуну, потребовал себе жилье новое, приличное. На собрании драл глотку: коммунару разве что только в насмешку жить в таких «хоромах»? Завалится и придавит. Спрашивали: что же ты сорок лет прожил и не справил себе избу приличную? Тут же нашелся что ответить: при старой власти, говорит, при эксплуатации и в той жить можно было. А при нашей, при новой власти мне, потомственному бедняку не гоже так жить. Давайте мне избу хорошую. И власти решили: потеснить одного из Тишковых и отдать полдома Тимке. Отдали. Вот и пожить не довелось… Эх, Тимка, Тимка…

Рядом, упершись головой Тимке под мышку, лежал дядя Трофим Пискунов — один из активистов продотрядов и уполномоченного по продразверстке, терпеть не мог, если у кого что-то есть, а у него нету. С молодежью вместе раскапывал ямы, выгребал зерно. В одной из ям чуть не завалило его, насилу выбрался и то с помощью других. Говорили тогда по селу: Господь наказывал за доносы надо бы задавить…

Следующим лежал председатель сельского Совета — очень уж большой активист. Плотников был уверен: встреть тот его тогда с семьей, не задумываясь, донес бы товарищу Анатолию. И сделал бы это с удовольствием.

Посмотрел Плотников на тех, кто дальше лежал — все заметные на селе люди. Ни одного среди них такого, которого бы не знали люди. Все они жили на виду у села, ходили в активе у власти, непременно чем-то выделялись. А вот стоило ли их за это расстреливать, Плотников усомнился. Сделал ли бы он, Плотников так, как этот молодой Тишков? Однако — нет. Он не взял бы на себя такую тяжесть — судить людей и выносить им свой приговор, им, ему давно знакомым. А может, незнакомым приговор выносить легче?

Дальше рассматривать расстрелянных не стал. Молча повернулся и направился по улице, запруженной повстанцами. Зашагал к своему дому, бросив посреди площади лошадь и ходок. Может, действительно все надо вырывать с корнем, думал он, натыкаясь на встречных. Многие крестьянские восстания в истории были подавлены только потому, что их вожди были нерешительны, довольствовались лишь полумерами. Может, этот молодой, очень молодой из Тишковых дальновиднее тебя, умудренного жизненным опытом, товарищ Плотников, может, ты слишком жалостливый, когда дело коснулось знакомых и твоих близких? Всех остальных партячейщиков расстреливать, а кума твоего — не надо бы. Да? И земляков твоих, односельчан нежелательно трогать…

По селам шла война. Междоусобная, беспощадная. Тревога чувствовалась везде и во всем. В Песчаном тоже.

Кудахтали по селу перепуганные куры, надрывно брехали собаки — удивляло их, собак, что откуда-то появилось столько незнакомых людей; тревожно мычали коровы в хлевах. Разгар лета, а их не выпускают на выпаса. Непривычно. От мирной жизни сохранились только плетни, на которых, как всегда, торчат, словно цепочка человеческих голов, обгоревших на солнце, потемневших почти до черноты, корчаги, горшки, кринки, махотки. Плотников даже остановился, споткнувшись на ровном месте — уж больно похожи на отсеченные головы… Фу ты, черт возьми… Примерещится же такое… На расстрелянных насмотрелся…

Это было в конце мая. Впереди были полностью июнь, июль, август и часть сентября.

Пламя крестьянских волнений, вспыхнувшее еще до выступления Плотникова, распространялось все шире и шире по югу Западной Сибири. Уже полыхали Алейская, Кулундинская и Барабинская степи. Повстанцы уже не отсиживались в Кулундинском и Барнаульском борах, были захвачены Волчиха, Камышевка и многие другие крупные села. Плотниковские отряды контролировали Каменский, Барнаульский, Рубцовский, Славгородский уезды, была перерезана транссибирская железная дорога в районе Барабинска. Отряды Плотникова подошли к Каинску. На восставшей территории была объявлена мобилизация мужчин до сорокапятилетнего возраста.