«В кабинет неслышно вошла тоненькая и хрупкая, как куколка, машинистка Женя с бумагами. Она в нерешительности и удивлении остановилась у двери — комиссар губернской милиции, всегда серьезный и деловой, по-мальчишески переплетя ноги, навалился грудью на подоконник и с неподдельным любопытством, улыбаясь, смотрел в окно. Данилов обернулся и, не меняя позы, поманил Женю пальцем. Она подошла и заглянула ему через плечо.

— Смотрите, Женя. Вот этот мироед заграбастал огромный кусок хлеба, а эти требуют с него продразверстку…

Женя прыснула в ладонь и посмотрела на Данилова. Но он тем же тоном продолжал:

— А вон тот, верткий, бесхвостый, это — подкулачник. Видите, он больше хозяина хорохорится, преданность свою показывает…

Женя с интересом смотрела не ка воробьиную битву, а на своего начальника. С первого дня работы в губернской милиции понравился ей этот вдумчивый лобастый комиссар с широкими прямыми бровями. Он казался ей необычным человеком, как и многие из этих большевиков. Она ни за что не могла представить его в другой, кроме рабочей, обстановке. Казалось, он весь тут и другим не может быть. И вот он вдруг с мальчишеским азартом любуется воробьями, выдумывает всякую небывальщину… А воробьиная сумятица на наличнике действительно похожа на борьбу с кулаками, саботирующими продразверстку. Об этой все накаляющейся в губернии борьбе Женя знала по бумагам, которые ей приходится печатать…

— Товарищ комиссар, а где их милиция? Куда она смотрит???????

— Милиция? — Данилов посмотрел на Женю… — Хм… Милиции у них, наверное, еще нет. А если есть, то плохо работает… Поэтому они и прилетели на окно ко мне, чтобы помог…

Женя засмеялась радостно, как ребенок, веселой шутке. Потом хлопнула в ладоши, вскрикнула:

— Смотрите, смотрите! Они сейчас отобьют!

На наличнике образовался сплошной клубок, летели перья, через открытую форточку в кабинет доносился воинственный писк. Вот от клубка, отделились двое и, держа в клювах отнятый кусок, опустились с ним в палисадник. Туда же последовали все остальные. Последний из их товарищей, с раскрытым клювом и поникшей головой, замешкался, никак не мог отдышаться, потом тоже вспорхнул. Но едва отделился от наличника, как тут же камнем упад на землю. Данилов заглянул вниз. Воробей, распластав крылья, лежал ка снегу.

Женя смотрела на комиссара широко открытыми глазами — тоненькая, худенькая, с пунцовым маленьким ротиком, она в эти минуты впервые близко, открыто, не таясь, откровенно влюбленными глазами глядела в лицо этому человеку.

— А хлеб возьмем! — проговорил вдруг Данилов задумчиво, жестко. — Колчака разбили — и кулака осилим.

— Сегодня в столовке опять давали похлебку из сушеной воблы и постную кашу, — сама не зная зачем, сказала Женя.

— Ничего, будут у нас и мясо и настоящий хлеб, Женечка… Ну, что вы принесли? — вдруг спросил он обычным деловым тоном и отошел к столу.

Женя протянула ему перепечатанные бумаги. Он тут же бегло просмотрел их, подписал. Одну из них подал обратно.

— Вот эту немедленно отправьте начальнику Каменской уездной милиции Линнику. И еще. Я вас очень прошу, Женечка, разыщите по телефону начальника Барнаульской горуездной милиции Мухачева. Пусть сейчас же зайдет ко мне.

Женечку просить не надо. Недаром, когда несколько дней назад комиссар зашел к машинисткам и спросил, кто из них сможет остаться вечером печатать под его диктовку кое-какие документы, она поспешно, как в гимназии, подняла руку.

— Я останусь. — И, несколько смутившись такой торопливости, пояснила: — Все равно мне вечерами делать Нечего.

Она во всем старалась помочь ему. И Мухачева она разыщет.

Когда Женя хотела уходить, Данилов остановил ее.

— Вы сегодня сможете, Женечка, вечером опять остаться попечатать?

— Смогу, — снова поспешно согласилась она. Потом добавила: — Если это не так поздно, как в прошлый раз… А то мне далеко идти, боюсь я.

— Вы где живете?

— На Горе.

— Да, далековато. — Данилов улыбнулся. — Ну, ничего, сегодня я вызову наряд конной милиции, и он вас под конвоем сопроводит до дому…

Женя засмеялась и лукаво сощурилась.

— Только обязательно конных, чтобы они меня покатали верхом. Я ужасно люблю верхом ездить…

Никакого наряда милиции Аркадий Николаевич ночью, конечно, не вызвал, а пошёл провожать Женю сам…

В дверь постучали.

— Войдите! — крикнул Данилов. Он все еще не мог привыкнуть к большому кабинету и ему казалось, что если он скажет нормальным голосом, его не услышат.

Вошел дежурный по отделу милиции.

— Товарищ комиссар, дежурный по тюрьме передал, что арестант Плотников просится к вам на допрос. Говорит, по срочному делу.

— Хорошо, хорошо, — закивал Аркадий Николаевич. — Привезите его.

Дежурный четко повернулся через левое плечо, вышел, прикрыв осторожно за собой дверь. Данилов который раз уже подумал о нем: не иначе все-таки он из старых служак, очень уж внимательный и предупредительный. На этот раз он постарался отвлечься в мыслях и от Плотникова и от этого дежурного. Но мысли поворачиваются к Плотникову. Он сидит уже которую неделю. Встречались они только один раз — Данилов делал обход камер предварительного заключения и зашел в его камеру. Плотников был веселый. Поздоровались за руку, хотя и не положено работнику милиции здороваться за руку с заключенным. Поговорили, стоя друг против друга, о том о сем. Данилов высказал предположение, что скоро Плотникова, должно быть, выпустят. Тот в свою очередь попросил, чтобы давали ему свежие газеты. Данилов пообещал.

Не один Плотников сидел в тюрьме. В эти дни много сидело командиров из мамонтовской армии. Сидел и сам Мамонтов. Его под охраной отправили в Омск еще в двадцатых числах декабря — сразу же после освобождения им Барнаула. Вместе с ним отправлены начальник штаба Я. П. Жигалин и интендант армии И. Ф. Чеканов. Комиссар армии Богатырев (Романов) еще раньше поспешил — не дожидаясь ареста — уехать сдаться новым властям.

Дивились все и политикой вновь прибывшей в обозе Пятой армии власти (она так и называлась эта власть — походный ревком) и ее поступками. Ждали, как родных, говорили люди, а они заявились, лба не перекрестили, уселись за стол и ноги на стол — начали устанавливать свои «расейские» порядки. Привезли с собой мешки новеньких, хрустящих советских денег, швыряли их направо и налево, за все платили, и за то, что партизаны брали до их прихода, и за то, что сейчас забирали, платили не рядясь, не прицениваясь. Поэтому быстро обесценили свои новенькие хрустящие…

Сидело много и других, не мамонтовских, в том числе, командир партизанской армии правобережья Оби Григорий Федорович Рогов, сидел весь командный состав, не успевшей еще как следует сформироваться Первой советской чумышской партизанской дивизии. Не арестован был только командир этой дивизии товарищ Анатолий. По этому поводу тоже недоумевали: что это за птица такая товарищ Анатолий — всех арестовали, а его не арестовали?..

Несколько партизанских полков мамонтовской армии, видимо, в связи с этим вообще отказались разоружаться. Командир Четвертого корпуса Козырь, стоявший со своим корпусом в Семипалатинске, отказался выполнить приказ инспектора пехоты Пятой армии Егорова, уехал в Усть-Каменогорск, где дислоцировались основные его силы — Вторая Северная бригада и Четвертый Семипалатинский полк и выступил публично с призывом не подчиняться приказу о расформировании, назвав этот приказ насилием над крестьянской свободой. Командующий Пятой армией Г. X. Эйхе отстранил Козыря от командования корпусом. На защиту Козыря дружно поднялись партизаны. Четвертый Семипалатинский полк, например, на митинге заявил:

— Если Козырь пострадает, то не поздоровится и коммунистам!..

Козырь своей резиденцией сделал Змеиногорск. Его вооруженные отряды рыскали по степи, разгоняли сельские и волостные ревкомы, в которых было засилие коммунистов, арестовывали партийные ячейки…