— А тебе не все равно? — буркнул Павел.

— Нет, не все равно, — ответил тот, — вы, видать, сбежали из каталажки.

— Это не твое дело.

— Как это, паря, не мое? Вас велено задержать.

— Кто тебе велел?

— Вечор староста сход созывал и бумагу читал про беглецов.

Друзья переглянулись Весть о их побеге идет впереди их. Павел крепко держал за узду лошадь старшего сына, Василий не выпускал из рук повод лошади бородача. Младший сын — совсем юнец — чуток сторонился. «Ежели я своего пырну в брюхо, — думал Василий, — и, не выпуская повода, кинусь на Пашкиного, тот молокосос бросится удирать».

— Ты вот что, дядя, — сказал Малогин, недобро поблескивая глазами, — убирайся поживу-поздорову отсюда. Мы тебя не трогаем, и ты не прицепляйся к нам.

— Вы, паря, ночевали у меня в землянке.

— Ну и что? Съели мы твою землянку?

— Землянку не съели, а сухари ополовинили.

Павел полез в нагрудный карман гимнастерки, достал оттуда слежалую двадцатипятирублевку.

— На, за сухари.

— Нет, денег мне не надо.

— А чего тебе надо?

В это время с соседней пашни крестьянин гнал к ручью коней на водопой. Кони пошли пить, а он направился сюда. Когда подошел ближе, Василий узнал в нем знакомого жителя из Мысков. Тот несколько раз приезжал в Тюменцево на ярмарку и ночевал у Егоровых.

— Здорово были, — поздоровался он. — Ты чо, Силан, людей задержал?

— Да вот, паря, ночевали они у меня в землянке, сухари поели.

— И много сухарей?

— Да нет.

— Ну тогда пришли ко мне Миколку, так и быть, уж отсыплю с полпуда…

— Не в сухарях, паря, дело-то. Порядок нужон… Эти расейские понаехали, безобразят… Староста вчерась читал на сходе бумагу…

…На четвертую ночь после побега из тюрьмы, 22 мая, Малогин и Егоров крадучись вошли в Тюменцево.

— Домой нельзя, — сказал Василий, — там наверняка засада.

— Знамо. Пойдем к моему брату.

Знакомыми с детства огородами они пробрались к дому Пашкиного брата. Несмотря на глубокую ночь, в окне горел свет. Подкрались, заглянули. За столом против окна сидел Митька Петров, волостной милиционер, в штатском и что-то живо рассказывал, смеялся.

— Да-а, — протянул разочарованно Пашка, — дело наше табак.

Друзья отползли в огород и стали совещаться.

— Ну, куда подадимся, Васюха?

Егоров думал, сдвинув брови.

— Черт его знает, куда идти… В родном селе — и негде переночевать. Достукались.

В амбаре было душно, пахло мышами. Иногда по утрам в щели проникал солнечный луч. Он стрелой пронизывал черную пустоту амбара, играя множеством мельчайших пылинок. Василий лежал на дерюге, разостланной поверх прошлогодней соломы.

Оказывается, трудное это дело — самому разбираться в жизни. Никогда раньше не замечал он этого, потому что жил не задумываясь. А вот третью неделю лежат они с Пашкой в амбаре и только тем и занимаются, что думают. А мысли тяжелые, неповоротливые. Каждая из них, зародившись неуклюжей, бесформенной, копошилась в голове, металась и потом исчезала, вытесненная новой, оставив после себя такой же неопределенный след.

Почему он, Василий Егоров, должен прятаться? Что он сделал преступного — убил кого, ограбил? Нет. Он просто не хочет воевать. Не хочет потому, что ему безразлично, кто придет к власти: меньшевики, большевики или разные там колчаки, ему все равно — брать у него нечего, а потому и защищать ему тоже нечего… А его заставляют. Заставляют защищать магазины Винокурова, мельницы Большакова. Он не хочет — его заставляют силой. А почему?

Глядя на копошащуюся массу пылинок, он думал: «Вот так и люди всю жизнь суетятся бестолково, не зная, куда податься и что делать. Толкают друг друга, сильные сшибают слабых, слабые выталкивают тех, которые совсем немощные. И, наверно, никогда этому не будет конца…»

За амбарами послышались шаги. Малогин проворно вскочил и припал к проковырянной в пазу щели.

— Что там? — шепотом спросил Василий.

— Тс-с… Тихо, — предостерегающе поднял Павел руку, не отрывая глаз от щели. — Сам пришел.

— Ну! — Василий тоже вскочил и прижался к щели.

От ворот не спеша вышагивал Андрей Матвеевич Большаков. Посреди ограды он остановился, по-хозяйски подобрал валявшуюся ступицу от старого колеса, направился с ней к амбару. Друзья обмерли и невольно отшатнулись от щели. Старик положил ступицу, постоял и, повернувшись, пошел в дом. В амбаре разом облегченно вздохнули. Третью неделю сидят они здесь и третью неделю каждый раз, когда приходит старик Большаков к снохе, у них замирает сердце.

Той памятной ночью, наткнувшись на засаду у брата Малогина, Василий предложил пойти к своему давнишнему другу Павлу Кирюхину.

Под утро они постучали в окно его избы. Чей-то сонный голос спросил:

— Чего надо?

— Пусть Павел выйдет на минутку.

— А кто это?

Ребята замялись, а потом Малогин ответил:

— Из Вылковой это.

— Из Вылковой? А что надо-то?

— О-о, боже мой, «чего» да «зачем»! Ну пусть, выйдет, не съедим же его.

За окном смолкли. Долго вполголоса переговаривались, кашляли. Наконец хлопнула избяная дверь, в сенях щелкнул засов, на приземистое крылечко вышел Кирюхин в накинутой на плечи шубенке, в подштанниках.

— Ну? — сонно спросил он.

— Здорово, Павел.

— Здорово. Кто это?

— Не узнаешь?

— У-у, Васюха! Здорово. А это кто? Пашка! Здорово, ребята. Вы откуда это? Чего по ночам-то шляетесь, дня вам не хватило?

— Не хватило. Мы к тебе по делу, Павел. Давай сядем, — предложил Василий.

Сели.

— Вы откуда? В отпуск, что ли?

— В отпуск, — хмыкнул Малогин.

— Дело вот в чем, Павел, — начал Василий. — С тобой будем говорить напрямки…

И рассказал все.

— Н-да… — задумчиво протянул Кирюхин. Поднялся. — Ну что ж, ребята вы хорошие. Пошли.

Когда друзья наскоро закусили, он показал им на полати.

— Вот ваше убежище, лезьте.

Утром к Кирюхиным пришла мать Василия Матрена Ильинична. Только глянула на сына, сразу же заплакала. Немного попозже прибежала жена Малогина. Долго обсуждали, что делать дальше. Но так ничего и не придумали. Кирюхин успокоил:

— Пусть пока поживут у меня… Только вы пореже ходите сюда, а то заметно будет.

Друзья просидели ка полатях больше недели. Однажды прибежала взволнованная, радостная Ильинична.

— Нашла вам, ребяты, хорошее убежище. Ни за что там не отыщут вас.

— Где?

— И даже не подумаете… У Пелагеи Большаковой.

— У Большаковой?

— Это у жены офицера?

— Ага.

— Она нас выдаст сразу же, — заявил Малогин.

— Нет. Она хорошая баба, хоть и офицерша.

Пелагею выдали замуж за Большакова насильно — уж больно ее отцу, всю жизнь проведшему в нужде и заботах, в страхе перед неурожаем и падежом скота, хотелось, чтобы дети его жили прочно и хорошо. А было их у него много — пять душ. Ставшие две дочери — Марья и Авдотья — правда, давно выданы замуж и жили теперь не так уж плохо. Пелагея в семнадцать лет расцвела на удивление. Со всего села парни заглядывались на нее.

Но отец выбрал самого богатого.

Пелагея долго плакала, говорила отцу, что любит другого — паренька из Усть-Мосихи Димку Антонова. Отец был неумолим. Выросший сам в строгости, он держал в руках и своих детей. Да и что девчонка понимает в жизни, рассуждал он, Василий — парень богатый, красивый, умный, что еще надо для хорошей жизни?..

За два дня до свадьбы приехал Димка, мрачный и убитый горем. Долго сидела Пелагея с ним на старом полусгнившем бревне за огородами.

— Поедем сейчас со мной, — просил Димка, заглядывая ей в лицо, — ты же знаешь, ничего мне не надо, никакого приданого, ничего.

Поля плакала, закрыв лицо руками, она боялась ослушаться отца.

— Милый… милый мой, да я бы и не охнула, бросила бы все, — сквозь слезы говорила она, — да ведь отец — ты не знаешь его — проклянет. А с родительским проклятьем и с любимым человеком жизнь будет в тягость.