Сергей засмеялся.

— Можешь считать себя самой счастливой.

— У многих, значит?

Он промолчал.

За полторы недели, проведенные дома, Сергей побывал и на уборке — два дня скидывал с лобогрейки, — и на молотьбе постоял день у барабана, и даже в ночном встречали они с Ладой утреннюю зарю.

Друзья проводили их по-настоящему. Сергея, почти никогда не пьяневшего, на этот раз едва подсадили в кузов автомашины. Лада смеялась, глядя на пьяного мужа.

— Ты смотри, Лада, чтобы дорогой не овдовела, — шутил, к удивлению многих собравшихся, Николай Шмырев. — Вывалится через борт муженек-то.

— Я всю дорогу не отцеплюсь от него. За шею буду держаться, — смеялась Лада. — Падать — так уж вместе будем.

Ребятам жена друга понравилась, первая жена в их закадычной холостяцкой компании. Искренностью своей и непосредственностью понравилась. Мать же, наоборот, осталась недовольна снохой. Проводив молодых, утром у колодца говорила соседке:

— Городская. За полторы недели ни разу пол не вымыла. К печке не подходила. Ученая. Должно, и стряпать-то не умеет. — Но, подумав, добавляла — А рассудишь, так и ничего вроде. Были бы между ними лад да любовь, и

стряпать научится… Любили бы только друг друга.

Начался учебный год. Утром, наспех позавтракав, а иногда и просто выпив, стоя у стола, стакан холодного чая, молодожены разбегались — Лада в институт, Сергей — в школу. Обедали в своих столовых. И только вечером сходились в крохотной комнатке, любезно предоставленной в их распоряжение Ладиной теткой. Вместе готовили, хотя и простенький; но зато обильно сдобренный поцелуями ужин.

Это случилось в конце сентября. Сергей, как всегда по утрам, купил в киоске несколько газет и по дороге в совпартшколу просматривал заголовки. А тут вдруг сбился с шага — разворот в «Советской Сибири» гласил: «Открытый процесс над врагами народа, орудовавшими в Северном районе».

Сергей слышал об этом районе, у них в группе учится инструктор райкома оттуда, да и от Аркадия Николаевича знал, что там хороший секретарь райкома. Так он говорил Сергею и даже познакомил его как-то с этим секретарем райкома у себя дома…

Сергей стоял посреди тротуара, уткнувшись в газету, его толкали, но он не обращал внимания. Наконец, бегло, наискосок прочитал отчет о процессе. Точнее — не прочитал, а по отдельным фразам определил тон. Побежал. Не в совпартшколу. К Данилову — авось Аркадий Николаевич по какому-то случаю дома окажется…

Мать Аркадия Николаевича встретила Сергея в прихожей, всплеснула руками:

— Боже мой! Сереженька! Что же это ты, женился так и глаз не кажешь.

— Аркадий Николаевич дома? — перебил старушку Сергей.

— Дома, дома… Что-то взбаламученный… Семенов пришел к нему, закрылись… и на работу не пошел…

Толкнул дверь.

С порога, забыв поздороваться, начал:

— Оба вы мне и нужны! Вот смотрите, — бросил он на стол газету. Но те даже не глянули на нее — точно такая уже лежала на столе. — Может, объясните мне что-нибудь?..

Данилов и Семенов переглянулись.

— Что тебе здесь непонятно? — спросил Данилов.

Сергей заговорил горячо:

— Голова кругом идет! Павлова посадили! Шмырева, Пестрецова!.. Думал, по недоразумению, по клевете. Читал процессы Зиновьева и Каменева, Пятакова и Крестинского, наконец, кемеровский процесс, и сообщение — вот такое маленькое, — показал щепотью, — о деле Тухачевского, Якира, Уборевича — сомневался. Верил и не верил.

И вот теперь дело руководителей Северного района… Помните, Аркадий Николаевич, я сидел у вас с этим секретарем райкома Матросовым, сидел, ну, вот так же, например, как с Петром Алексеевичем? Так же вот разговаривали. Помните?! После я говорил, что он мне даже очень понравился — такой умный, проницательный человек. И вдруг вот здесь, в газете!.. он сам признает, что по его указанию заражены и пали от этого семьсот сорок лошадей и три тысячи триста свиней в колхозах… что он и предрик Демидов накладывали аресты на текущие счета в банке… не одного и не двух колхозов, а сразу семидесяти! Что еще? Да! Придумывали и устанавливали всякие налоги, вроде дымналога и прочих. И главное — тут, на открытом процессе, он признает, что делал все это умышленно, чтобы вызвать недовольство у колхозников Советской властью. У меня это никак не укладывается в голове, товарищи… Ну, как это понять, Аркадий Николаевич? — Сергей почти заплакал. Остановился, беспомощно посмотрел на молчавших Данилова и Семенова и продолжил тихо и горько:

— Сидел вот тут же, в этой комнате… разговаривали… он еще на охоту приглашал на лосей, на медведей и вдруг — враг. Сам признает, что враг! Ну, я допускаю, что на следствии под давлением, под угрозой, в конце концов под пыткой можно заставить подписать любое себе обвинительное заключение. Но тут, на открытом процессе, в зале, где сидит не одна сотня людей, этот Матросов мог открыто сказать, что его вынудили? Мог. Но ведь он все признает!.. Сидел здесь, улыбался, анекдоты рассказывал, шутил — а сам враг. Аркадий Николаевич, скажите мне что-нибудь… Почему молчите? Вы же лучше меня знаете его. — У Сергея тряслись руки.

Это было первое в его жизни серьезное потрясение. Первая трагедия. И Данилов и Семенов умели держать себя в руках. Все, что у них клокотало внутри, оно там и оставалось. Наружу не выплескивалось. А Сергей был юнец. Ковать да ковать ему еще свой характер.

Данилов расцепил пальцы, охватывающие колено, потянулся за папиросой.

— Я, Сергей, думаю опять-таки о том же самом Большакове, который после разгрома его банды ушел в бор. Он же ушел не затем, чтобы до старости жить там в шалаше или землянке. Ты меня понял? И, конечно, он не один такой, который ушел в бор. Сколько их выползло потом из своих тайников! Но с другой стороны, страшная вещь — подозрение, неверие в человека. Недаром говорят: потерял веру в человека — потерял все. А бдительность и подозрение — самые близкие соседи. Грань между ними до того тонкая, что не заметишь, как ее переступишь. А что касается Матросова, то парень он несомненно умный. Это у него не отнимешь. Ну, а об остальном спроси лучше вот Петра Алексеевича. Это по его специальности.

Сергей повернулся к Семенову.

Семенов торопливо докуривал папиросу, потом долго тыкал ее в пепельницу, мял. И тут только, взглянув на его руку, Сергей заметил, как дрожит у него мизинец. Значит, и этот старый чекист, работавший в контрразведке еще при Дзержинском, тоже волнуется.

— Одно я могу сказать тебе, Сергей, — наконец произнес он своим жестким голосом. — Враги есть. И не так уж их мало. А что касается Матросова — не знаю, враг он или нет. — Он хотел что-то еще сказать, но подумал с минуту и не сказал ничего, отвернулся к Данилову.

Сергей глянул на Семенова, потом на Данилова, потом снова на Семенова — вряд ли они что-либо знали. Да и вообще знал ли кто-нибудь о том, что происходило в стране? Сталин, наверное, и тот не ведал, что творилось в России, им управляемой…

— Вот вы, Аркадий Николаевич, спрашивали как-то у меня, — заговорил после ухода Сергея Семенов, — почему застрелился Корчагин. Что мог, я узнал. Никакого дела на него не было, ни в каких контрреволюционных действиях он не подозревался. Но им были недовольны. Стало быть, застрелился только потому, что не мог делать то, что от него требовали. Сейчас его, конечно, считают врагом народа, троцкистом. Арестовали его жену. Так мне рассказывал сам Попов. Вот. Но скажу вам по секрету, Аркадий Николаевич… Этот случай самоубийства среди сотрудников НКВД у нас в крае не единственный… Участились потери личного оружия… Мне кажется, это тоже не случайно. Люди предпочитают отсидеть пять лет за утерю оружия, чем продолжать работать в органах. Это я так думаю. За пьянку выгоняют много работников, за бытовое разложение. Хороший, честный работник, дисциплинированный и вдруг запил, занялся развратом. Не верится. Причем я заметил, что Заруцкий и наш Попов очень охотно заменяют кадры. Думаешь обо всем этом и никак концы с концами свести не можешь — никакой здравой логики. Многое, очень многое мне не понятно.