Они подошли к высокому серому зданию краевого управления НКВД. Семенов откозырял.

— Значит, так и решим, — подытожил какой-то видимо, ранее начатый разговор Данилов, — с понедельника привозите своих чекистов, будем и их обучать. До свиданья, Петр Алексеевич.

Семенов еще раз откозырял и взбежал по широкой лестнице.

Андрей Иванович Павлов последние месяцы был чем-то обеспокоен. Вечерами уже почти не выходит на излюбленное их с Даниловым место бесед — на кухню. Сидит, листает красные томики сочинений Ленина, темно-синие массивные книги Энгельса, скромное издание — в сером коленкоре «Вопросов ленинизма» Сталина. И не столько читает, сколько ходит из угла в угол своей небольшой комнатенки. До полночи слышатся за стенкой его размеренные шаги. Уж не задумал ли старик написать какой-нибудь труд по истории партии?

Наконец он заговорил. Это было вечером.

— Зайди, Аркадий Николаевич. Хочу с тобой посоветоваться.

Они сели за кухонный стол. Андрей Иванович долго молчал, насупившись, так долго, что Данилов даже забеспокоился — наверное, очень тяжелую весть собирается сообщить ему и никак не может решиться. Наконец Андрей Иванович поднял голову.

— Вот о чем хочу поговорить с тобой, Аркадий Николаевич. Ты, конечно, обратил внимание, что за последние два-три года и особенно нынче к месту и не к месту стали склонять имя Сталина? Мало того, что всякие карьеристы и подхалимы с трибун распинаются, так даже официальная пресса почему-то считает обязательным ежедневно чуть ли не в каждой статье ссылаться на Сталина, всячески возвеличивать его. В ущерб авторитету партии и, я бы сказал, не на пользу Сталину! Ведь открой любую газету от районной до центральной, ткни пальцем в любую статью, — и всюду Сталин, Сталин и Сталин! И эти открытые письма с рапортами… Я не могу понять, из каких соображений Иосиф молчит, почему он не запретит это безобразие. Я его знаю очень хорошо не только по ссылке, но и после революции. Не одну ночь напролет просидели мы с ним у него на квартире, разговаривая по душам обо всем. Могу сказать твердо: в личной жизни это весьма и весьма скромный и непритязательный человек! Кристально честный! Против своей совести не сделает ни шага. За это я тоже ручаюсь… А вот что сейчас вытворяют с его именем, я понять не могу. Он же это видит! Он не может не видеть это! Почему он молчит? Почему не цыкнет.

Данилов задумчиво барабанил пальцами по столу. Андрей Иванович Павлов высказал сейчас то, что подсознательно бродило в нем самом. Мысли, отдаленно напоминающие эти, изредка появлялись, но так и не оформившись, растворялись, исчезали. И вот старый революционер, стоявший когда-то рядом с Лениным у истоков партии, снова натолкнул Данилова на них.

— И что вы хотите делать, Андрей Иванович?

— Я написал письмо Сталину. Личное письмо. Хотел с тобой посоветоваться. Вот прочти, — Андрей Иванович протянул листок.

«Здравствуй, Иосиф!

Давно я тебе не писал — не хотел отрывать от дел. Но то, с чем я решил обратиться к тебе сейчас, заслуживает внимания. Я буду очень краток.

Мне кажется, что за последнее время стали не в меру восхвалять твое имя. Конечно, каждому выступающему не набросишь на рот платок. Но когда это же делают газеты, то такое славословие становится уже навязчивым. Создается впечатление, что есть Сталин, но нет партии.

Разъясни мне, пожалуйста, может быть, так надо, может, это делается из каких-то высших соображений.

Выбери свободную минутку, напиши мне.

Крепко жму твою руку.

Твой Андрей Павлов.

20 июля 1936 года».

Аркадий Николаевич долго сидел над письмом молча, потрясенный простой до примитивности правдой, на которую смотрят все и не видит никто. Его мысли в последний год-два тоже толкались где-то здесь же, около этой же правды, но он не разглядел ее, как и все ослепленный «гениальностью» своего, несомненно, великого вождя. Так думал Данилов в эти первые минуты после прочтения письма. Он знал и другое. На Руси современники каждой эпохи сваливают все свои невзгоды на «стрелочников» — на окружение власть имущего, от которого якобы все скрывалось. Так было всегда. От Сталина тоже скрывают что-то принципиальное, что могло бы изменить ход событий в стране. Это несомненно. Конечно, Сталин многого не знает, что делают у него за спиной его именем приближенные. Но его можно понять: человек, который взял на себя обязанность за всех думать и за всех решать, конечно, не в состоянии (если он не Господь Бог!) за всем усмотреть.

В те минуты ни Павлов, ни Данилов не допускали и мысли о том, что все это делается с ведома и по указанию самого Сталина. В те минуты не знали они, что наиболее страшное — 1937 год! — еще впереди!

Павлов не допускал этой мысли потому, что формировался как партийный деятель у истоков хрустально-чистых, где никак не могли завестись никакие бациллы… Он видел эпоху издалека, с подоблачной высоты.

Данилов видел ее вблизи. Он — боец. Он — исполнитель. Он был далек от истоков «большой» политики и принимал все, что исходило «сверху», как должное, не раздумывая. Поэтому он и не мог допустить мысли о том, что Сталин — преступник.

Андрей Иванович ходил от окна к двери, между плитой и столом, натыкался на табуретки. Он был возбужден. Он метался, как за решеткой… В его взгляде, всегда спокойном и мудром, сейчас была горечь и боль.

— Я долго думал: откуда у нас, при социалистическом-то строе, берутся карьеристы и подхалимы? Теоретически революция должна бы не только ликвидировать карьеризм, как пережиток буржуазной государственной системы, но и навсегда уничтожить сами социальные корни этого явления. Но армия карьеристов с каждым годом у нас все разрастается! И пролезают карьеристы на все более и более высокие посты! Лезут вверх и тянут за собой целый шлейф из мелких угодников и подхалимов. Manus manum lavat — рука руку моет и… отпихивает честных Людей. Откуда у нас-то берутся люди, с лакейской преданностью и готовностью смотрящие в рот начальству? Откуда? — Павлов остановился перед Аркадием Николаевичем и сердито уставился на него, будто тот виноват во всем и сейчас должен держать ответ. — А вот откуда: мы сами выращиваем их. Сами выращиваем дыбчиков, переверзевых, кульгузкиных. Создали «тепленькие» места в своей государственной системе, создали высокооплачиваемые и хорошо обеспечиваемые должности. Вот они и лезут, как мотыльки на свет, на эти тепленькие места, любыми путями лезут. Со всех трибун с пеной у рта доказывают они свою преданность партии, делу коммунизма — хвалят все: и наш учет, и нашу борьбу с врагами, и наш катар, и наши мозоли, и наши сегодняшние и наши завтрашние недостатки. Все хвалят огулом… Хвалят даже то, что явно ведет нас не в ту сторону.

— Мы идем к коммунизму, то есть к уничтожению вообще государства, как общественной надстройки. Стало быть, уже сейчас, строя социализм, мы должны максимально упрощать государственную систему, упрощать функции контроля и учета, и в ближайшие годы прийти к тому, чтобы эти функции были доступны, были посильны громадному большинству населения, а затем уже — всем поголовно. А мы — что? Возвели тезис «социализм — это учет» в какой-то культ, раздули государственный аппарат. Там, где когда-то справлялись писарь да староста, понасажали ораву всевозможных контролеров, учетчиков и столоначальников, платим миллионы рублей трудовых народных денежек и думаем, что этим поднимаем сознательность людей, приближаем коммунизм… А они, все эти дыбчики, все эти переверзевы, слаженным хором хвалят. Все хвалят!.. Ты понимаешь, Аркадий Николаевич, до какой степени страшна эта вещь — захваливание?! Представь себя на месте путника, ищущего дорогу в незнакомой местности. Куда бы ты ни пошел, всюду тебе хором говорят, что ты идешь правильно, что как хорошо и как чудесно ты ориентируешься на местности!.. Что бы ты сказал этим людям? Как бы ты отнесся к их словам?.. В Англии, например, вождю оппозиции правительство выплачивает содержание в две тысячи фунтов только за то, что он от имени своей партии говорит правительству нелицеприятные вещи… А Сталин почему-то молчит, почему- то не цыкнет на все возрастающую свору наших аллилуйщиков. Не понимаю я Иосифа.