как почти всякий неграмотный, но смекалистый человек, быстро ухватывал суть, запоминал.

Из документов явствовало, что Иван Федорович Белоножкин был примерно одних лет с Вороновым, родом из села Ильинки, в партии большевиков состоял с 1905 года. Сазу же, как только стало известно о восстании в степной области Алтая, Новониколаевский комитет послал его в родные места.

— Ну, что, Петр Клавдиевич, будем делать с ним? — спросил Воронов-Трунтов, когда тот кончил читать документы. — Человек-то он больно уж нужный для нас,

на никчемное дело посылать-то жалко. — Воронов говорил о Белоножкине так, словно того и не было в комнате.

Голиков поглаживал ладонью бритую голову, молчал. Как бывший командующий фронтом, он несравненно глубже разбирался в событиях, чем его начальник. Он очень хорошо понимал Белоножкина, знал, что долго еще к нему будут относиться здесь настороженно, даже несмотря на то, что родом он из здешних мест. Знал и другое, что не шашкой махать прислали его сюда. А политической работы здесь непочатый край. На какой участок его послать?

— Может быть, оставим его при Главном штабе руководить всей агитацией?

Голиков посмотрел на Белоножкина, тронул его за рукав.

— Понимаешь, товарищ Белоножкин, здешнюю обстановку? У нас сейчас организационный период. Стихийно обрадовалось несчетное число всевозможных отрядов. Но за последнее время среди них уже начали вырисовываться несколько более серьезных. Серьезных и по численности и по боевым качествам. Такова у нас сейчас обстановка. Для того чтобы хотя мало-мальски упорядочить деятельность этих отрядов, мы недавно решили образовать в районе действия группы Громова отдельный самостоятельный фронт. Назвали его Северным советским фронтом. Он охватывает участок по линии Барнаул — Камень — Новониколаевск — Каргат — Чаны — Славгород. Фронт разделили на два боевых участка: Барнаульский и Славгородский. Костяком Барнаульского участка сделали устьмосихинский отряд Милославского. Границы этого участка — Шелаболиха — Павловск — Барнаул. За последние две недели отряд вырос почти в четыре раза. Сейчас в нем более двухсот человек. Но в этом отряде очень плохая дисциплина — если не сказать большего. Пьянство и даже случаи мародерства там почти никак не пресекаются. Но основная-то беда, что при всем этом отряд и его командир начали пользоваться некоторой славой. В отряд пачками переходят партизаны из других сел и тоже разлагаются. Действует это и на другие отряды.

— Но уж ты, Петр Клавдиевич, наговорил не знай чего, — поморщился Воронов. — Ну, выпивать, знамо дело, выпивают, а ведь и отряд-то боевой…

Голиков посмотрел на Воронова, ничего не ответил — видимо, уже не первый раз заходил об этом разговор, — повернулся опять к внимательно слушавшему его Белоножкину, продолжал:

— Вот если поехать тебе, товарищ Белоножкин, туда комиссаром? Как ты смотришь? Прибрать всю эту полуанархическую массу к рукам и повернуть ее на правильный путь, а?

Белоножкин секунду-две подумал.

— Я не возражаю. Там, где вам целесообразнее меня использовать, туда и посылайте.

— Как ты смотришь на это дело, Захар Семенович? — спросил Голиков Воронова.

Тот махнул рукой.

— Коль уж ты взялся устраивать его, ты и смотри. Вы одного поля ягодки, быстрее разберетесь, что к чему… А я пойду завтракать, да надо дела делать.

Через час, прощаясь с Белоножкиным, Голиков наказывал:

— Там обязательно свяжись с Даниловым. Умный парень. Правда, он сейчас лежит раненый, но ты зайди к нему.

— Ладно.

— Оружие-то есть у тебя?

— Есть. — Белоножкин распахнул поношенную офицерскую шинель, кивнул на висевший сбоку маузер в деревянной полированной коробке.

Милославский до того сжился со своим новым положением, до того вошел в новую роль, что временами забывал свое прошлое. Особенно это чувствовалось в его отношении к Ларисе. Фельдшерица не на шутку начинала нравиться ему. Будь она немного посговорчивей и податливей, может, он быстро бы охладел к ней, но Лариса явно сторонилась Милославского. И хотя он ей нравился — Милославский это чувствовал, недаром он в своем кругу считался опытнейшим сердцеедом, — все-таки Лариса упорно держала его от себя на расстоянии. Но что такое девичье упорство! Уж кто-кто, а Милославский-то знает. Он без труда разгадал ее тайные девичьи мечты о страстной любви, о рыцаре готовом броситься ради нее и в огонь и в воду. Какая девушка не мечтает об этом?

И Милославский без поддельного чувства, искренне, с головой ушел в эту любовную игру. Всякий раз, когда он встречал Ларису, в нем вздрагивало сердце, он преображался. Обильный на слова и щедрый на ласку, он сравнительно быстро сумел в чутком и отзывчивом воображении Ларисы нарисовать себя не только порядочным, но и человеком по-рыцарски самоотверженным, мечтательным, с широким размахом души.

Лариса бывала в восторге всякий раз, когда вдруг обнаруживались у них с Милославским какие-либо общие взгляды, одинаковые вкусы.

Началось с того, что однажды Милославский без своей обычной улыбочки, серьезно заговорил о любви.

— Я считаю идиотами тех, кто за всякими общественными делами забывает о личном и, главное, забывает о женщине — украшении нашей жизни. Ведь годы-то идут!.. Мне говорят, любовью займемся тогда, когда гидру контрреволюции уничтожим. А я отвечаю: шалишь! Этак мы еще десять лет будем воевать. А под старость зачем мне любовь? Тогда я и без любви проживу. Любить и наслаждаться жизнью я хочу сейчас. Может, меня сегодня или завтра убьют. Зачем я буду сегодня, когда я не только жив, но и молод, — зачем я буду добровольно надевать на себя монашеские вериги?

Милославский что-то говорил еще: о великом даре природы — о жизни, о роли женщины. Лариса слушала и думала о своем: как она раньше не замечала, что все эти годы, сама того не подозревая, жила не для себя, а для Аркадия. И только сейчас вдруг она это увидела. Ради нее он не сделал ничего. Это она беспокоилась о нем, когда он был в подполье, боялась, чтобы его не нашли, не арестовали. А он в это время занимался своими делами. Приходил к ней лишь тогда, когда позволяли его дела. И всегда — дела, дела. А когда же она? Он-то занят делами. Но она-то почему должна жить в одиночестве? У нее-то годы идут Когда же будет настоящая-то любовь? Сколько же можно ждать?.. Вот и сейчас. Он ранен. Казалось бы, можно это время, пока выздоравливает, побыть с ней, побыть вдвоем? Можно. Так нет. И сейчас круглыми сутками около него люди, и всегда он занят делами. Опять своими делами! Наедине с ним минуты не посидишь. Разве можно так дальше жить? Что же ждать еще?

Обида. Горькая обида сдавила сердце. А Милославский что-то говорил, гладил ее руку. До сознания Ларисы доходили только отдельные фразы о том, что красота и молодость женщине даны не навечно, что годы уходят безвозвратно, что надо спешить… Сердце давило. Слезы не спросясь капали на колени… Над ухом с ласковой вкрадчивостью журчали и журчали слова Милославского. На Ларису не столько действовали слова — в них она мало вслушивалась, — сколько сам голос, нежный, приятный, как музыка.

Вечером Белоножкин был в Куликово, где размещался теперь отряд Милославского. Здесь же находился и военно-революционный комитет. Его решено было перевести сюда после устьмосихинского боя, когда Большаков чуть не захватил врасплох все руководящее ядро восстания. Выбор пал на Куликово потому, что село располагалось в самом центре восставшей территории и представляло удобную позицию на случай обороны. Сюда же был переведен лазарет и все хозяйственные службы.

Белоножкин застал Милославского в штабе. Он сидел за большим канцелярским столом и, развалясь, выслушивал стоявших перед ним без шапок мужиков. Защитный суконный френч был ему великоват и топорщился. Увидев Белоножкина и сопровождавшего его сотрудника Главного штаба, Милославский поднялся, вежливо спросил: