Субачев, перетряхивавший планшет и все кармашки переметных сум, воскликнул:

— Еще конверт!

Тищенко с Антоновым повернулись к нему, Матвей вынул несколько листов, исписанных мелким почерком.

— «Здравствуй, Наташа!» Во! Это никак любовное письмо. Интересно, как буржуи в любви объясняются. «Вот и снова я выбрал время написать тебе. Теперь я уже не в Барнауле…»

— Брось, Матвей, — прервал Тищенко, — тоже нашел занятие.

Но Субачев пробегал глазами дальше по бумаге:

— Ты постой, постой, тут, кажется, не только о любви. «Я тебе писал уже о том, в среде каких пьяниц и развратников я жил в Барнауле. Теперь они мои сослуживцы. Помнишь, как мы с тобой, начитавшись вересаевских «Записок врача», мечтали о подвиге во имя народа? Как хотелось пожертвовать…» Все они мечтали о народе!

О шее народной, чтобы забраться на нее. А ну, дальше… «Мечтать о жертвах для народа, а потом душить этот народ…» Это вам привычно, — комментировал Матвей. — «Ты представляешь мое состояние?» Чего уж не представить! Во! Дальше — это уже интересно… Слушайте. Аркадий, слышишь? «Вчера наш отряд особого назначения — так именуют нашу карательную экспедицию — занял повстанческий центр — село Усть-Мосиху. Партизаны сопротивлялись, как регулярная часть, хотя у них почти нет оружия. Наш командир отряда капитан Большаков въехал в Усть-Мосиху на белом коне, как…» Ну это нас меньше всего интересует, на каком коне он въехал, — хмыкнул Матвей, — на каком он удирал, об этом бы написал… Так. «В моей роте взводным офицером служит местный учитель Ширпак — этакий самодовольный наполеончик. Он пригласил нас к себе ужинать…» Ну тут про ужин, про пьянки. Так… так…

Данилов с интересом слушал, повернув голову к Субачеву.

— Читай дальше. Любопытно.

— «…Начну со штабс-капитана Зырянова: неудавшийся интеллигент, хам и циник, каких надо поискать. Дошел до того, что в Барнауле пьяный ездил на извозчике с голыми девицами. До такой мерзости надо очень долго опускаться… За год-два не успеешь так пасть…» Ничего честит он своих дружков! — засмеялся Матвей. — Поедем дальше. «…Есть в отряде хорунжий Бессмертный. Фамилия оригинальная, но сам — нисколько. Типичный ловелас. К тому же очень себялюбивый, мстительный и неимоверно тупой. Он считает, что добился в жизни очень многого, став командиром роты в этом отряде. Рассказывает, причем бравируя, что он в восемнадцатом году вспарывал животы захваченным большевикам…» Вот стерва! Так… «Уже по этим ты можешь судить, как деградирует русское офицерство. Также можешь понять, в какую среду я попал. Командир отряда — фигура колоритная. Ярый приверженец Верховного правителя, фанатичен. Словом, один из тех, на ком держится нынешний режим. Он очень настороженно относится ко мне, считает меня человеком случайным в отряде (в чем он не ошибается) и ненадежным…»— Субачев серьезно посмотрел на Данилова — Оказывается, и среди офицеров есть ненадежные. Вот никогда бы не подумал! «Вчера во время ужина…» Опять ужин. Ну тут дальше про попа какого-то. Почерк ужасно мелкий. Так… так… «Что каждый человек — это целый мир. Что, мол, еще был он говорил: «Познай себя…» Тут пошла философия. Это мы потом почитаем. «Видишь, я как всегда, сказанул невпопад…» Так. В другой раз попадешь, — улыбнулся Матвей. — «Запутался я окончательно Наташа. Швыряет меня жизнь из стороны в сторону. Я постоянно думаю, Наташенька, вот

о чем: в юности очень многие из нас мечтали посвятить себя служению народу. Ты хотела лечить народ. А вышло как? Николай мечтал строить железнодорожные мосты, а недавно встретил я его в Омске — солдафоном стал. Часа два пришлось нам поговорить, но и это я едва вынес. Мы стали совершенно чужими людьми. Он настроен воинственно, боготворит нового диктатора. От прежних мыслей о любви к народу и следа не осталось. Так и говорит: мы для народа революцию делали, а он как был быдлом, так им и остался — к большевикам воротит нос. Кнут, говорит, — вот его свобода…»— Матвей вздохнул. — А что, ребята, интересно, а? Поехали дальше… Я уже потерял, где и читал-то. Почерк. Я бы за один почерк его в офицерах не держал… Ладно, вот отсюда: «Каждый ищет себя в этом хаосе событий. Плохо или хорошо, но он определил свои позиции. А вот я до сих пор мечусь. Мне противна роль душителя народа, но я не могу принять и взгляды большевиков, которые хотят совсем ликвидировать класс имущих, ликвидировать интеллигенцию как мыслящую (а поэтому во многом несогласную с ними) часть общества. И все-таки, несмотря на это, когда сегодня ночью повстанцы неожиданным налетом вышибли нас из села, я в душе был доволен…» Видали!

— Да, письмо любопытное, — вставил Тищенко. — Все?

— Не-е. Тут до черта.

— Читай, читай, — попросил Данилов.

— «Характерно, что по нас стреляли отовсюду: сзади, спереди, с боков, стреляли с крыш, из окон, с чердаков, казалось, все село принимало участие в этом. И вот мы опять в Камне. Большаков, мечтавший, что после занятия Усть-Мосихи о нем заговорит пресса как об укротителе большевистских банд, сегодня злой… Наташенька, милая, ты не представляешь, как мне тебя не хватает…» Ну, тут дальше пошло про любовь. Это Ивану вон отдадим, он любит книжки про любовь читать…

Тищенко зыркнул на Матвея. Тот захохотал.

— Подпись чья? — спросил Данилов.

Субачев глянул в конец листка.

— «П. С.» стоит. Попробуй догадайся… А письмо, братцы, интересное. Вот уж никогда не думал, что и у офицеров какие-то шатания.

Данилов улыбнулся.

— Вам сказать — не сразу поверите. Я встречал жандармского полковника большевика… А ты, Матвей, удивляешься какому-то ротному.

Федор Коляда, сбежавший весной из каменской тюрьмы, долго скитался по степи, прятался у знакомых мужиков, ночевал в стогах сена, на заимках. Наконец добрался домой, в Донское. Но и суток не довелось прожить в семье. Утром ходившая за водой жена прибежала и растолкала спящего в горнице Федора.

— Ой, беда, Федя. Тикать треба.

Федор вскочил как подброшенный.

— Шо зробылось?

— Степанида Шемякина, стерва, видела, как ты пришел ночью, донесет непременно.

Средь бела дня выйти из села незамеченным — почти невозможное дело. Прятаться в доме — бесполезно. Поэтому стали спешно искать какой-нибудь выход. Перебрали, кажется, все. Наконец нашли. Вскоре со двора выехала подвода с навозом. Никому и в голову не могло прийти, что под большой кучей еще сырого навоза, завернувшись в дерюгу, лежал Федор. Телега направилась на зады крайней улицы, где обычно сваливали мусор.

А через час во двор въехал колчаковский милиционер из волости Яшка Терехин с двумя понятыми.

— Приехали вашего Федька шукать, — заявил он жене.

…К дому старого Ефима Коляды никто не решался подойти. Соседи выглядывали из-за плетней и шушукались:

— Федька зловить никак не могуть, так самого старого и жинку тягають.

А в доме буйствовал колчаковский милиционер.

— Говори, где прячешь своего выродка, — размахивал он наганом перед носом старика.

Дед, крестясь на образа, клялся, что знать не знает и ведать не ведает, где его сын.

— Плетей ему! — готовый лопнуть от натуги, закричал Терехин.

Ефима Ивановича схватили, выволокли в сенцы, бросили на лавку. Дед охнул:

— Шо ж вы робите?

Засвистели витые ременные плети. После каждого удара на желтой морщинистой стариковской спине вскакивал кровавый, с сизыми разводьями рубец. Дед кричал…

Федор узнал о расправе над отцом через два дня. Эту весть принес в землянку, где скрывался Коляда с четырьмя друзьями, Тимофей Долгов. Он ходил на пашню своего отца за продуктами.

Весь день Федор пролежал на нарах, обхватив голову руками. Друзья не мешали ему: пусть побудет наедине, может, всплакнет — легче станет на душе. На третий день он вышел из землянки, похудевший, с ввалившимися глазами. Вышел, расправил плечи, подозвал ребят.