Семенов поднялся и подошел к окну. Постоял, глядя поверх задернутой занавески в небо. Повернулся к Данилову. Долго смотрел на него. Потом вздохнул и снова отвернулся. И снова он явно что-то хотел сказать и снова не решился. Данилов понял это.

Через несколько минут Семенов заговорил:

— Вы, кажется, были хорошо знакомы с Кузьмой Антоновичем Линником?

Данилов опустил руки.

— Почему «был»?

— Сегодня я встретил его у нас в коридоре. Вели на допрос. Я поздоровался. Он мне не ответил, презрительно посмотрел и прошел.

Данилов не сводил глаз с Семенова. Он чувствовал, что тот не все сказал. Ждал.

— Парфенова Петра Семеновича недавно этапировали здесь, — произнес, наконец, Семенов. — Десять лет дали как врагу народа.

Данилов поперхнулся дымом папиросы. Потом долго сидел недвижно, смотрел на Семенова, а сам не видел его. Наконец, сморгнул оцепенение, вяло обвел глазами углы комнаты, словно определяя, где он находится. Пожал плечом.

— После этого я уже нич-чему не удивлюсь. — Но тут же недоумевающе проговорил — А песню его «По долинам и по взгорьям» недавно слышал по радио…

Семенов вздохнул.

— Песню не арестуешь…

Долго сидели молча, потупив глаза, будто отдавая последнюю дань бесстрашному разведчику, талантливому политработнику, топкому дипломату и одаренному писателю.

Потом Данилов спросил:

— Вы это хотели сказать, Петр Алексеевич?

Семенов покачал головой. Данилов глянул на чекиста и удивился — такие у него были глаза, что даже не верилось — этот ли человек стоит перед ним, недавно еще спокойный и твердый.

— Нет, Аркадий Николаевич, не это. Этого я вообще не хотел говорить. С другим я пришел. — Он посмотрел прямо в глаза Данилову и медленно, с оттенком мольбы сказал — Если завтра или послезавтра со мной что-либо случится, не считайте меня врагом. Ваше мнение, Аркадий Николаевич, для меня очень дорого. Поэтому и пришел поговорить. И еще: хочу предупредить вас, Аркадий Николаевич. Сегодня о вас спрашивал меня Попов. А если он интересуется человеком, то завидовать тому нечего. Уехать бы вам, Аркадий Николаевич, хотя бы на несколько дней куда-нибудь. Дело в том, что не сегодня завтра произойдет разделение Запсибкрая на Алтайский край и Новосибирскую область. Попова прочат в начальники управления в Барнаул. Может, это разделение отвлечет его внимание и он забудет о вас, а потом уедет.

— А вы почему не уедете на эти дни, коль вы что-то чувствуете?

— Куда я уеду? Попов — мой начальник, без его ведома никуда не могу уехать. И притом, видимо, от уготованной мне судьбы вообще никуда я не уйду и не уеду.

— Но что случилось, Петр Алексеевич? — поднялся Данилов. — Может, просто у вас нервы пошаливают?

— Нет, Аркадий Николаевич, — тихо сказал Семенов. — Не в нервах дело. Чувствую, понимаете, чутьем разведчика ощущаю вокруг себя пустоту. У нашего брата, старых чекистов, интуиция выработалась. А она не обманывает. Вот и пришел поговорить с вами и проститься. Хотя знаю, не следовало мне заходить сюда, наверняка за каждым шагом моим следят. Но меня учить не надо и ручаюсь, ни одна собака не выследила. — Он закурил, не торопясь, очень спокойно продолжал: — Думали ли мы с вами, Аркадий Николаевич, тогда, — сделал он ударение на последнем слове, — что через двадцать лет при своей-то родной Советской власти придется навещать друг друга в чужом плаще и в чужой кепчонке тайком, путая следы?

Потом он говорил так же медленно, раздумчиво:

— Тяжело. При Колчаке можно было уйти в подполье. А сейчас в какое ты подполье уйдешь? Против кого ты будешь бороться, против своей же Советской власти? Как кролик, безропотно сидишь и ждешь. Чего ждешь? Своего ареста. И не знаешь, в чем тебя обвинят.

И еще спустя некоторое время твердо сказал:

— А враги-то все-таки есть, Аркадий Николаевич. И что садят их, судят и расстреливают, все это правильно. Так и надо делать. Но беда в том, что на одного подлинного врага среди арестованных десяток невинных… как не больше. Такие, как Попов да Заруцкий, чины себе и ордена зарабатывают. По всей лестнице от начальника районного отдела до самого Ежова друг перед другом выслуживаются. Кто больше «разоблачил» врагов, тому и хвала, а кто меньше, того самого, как врага, посадят… Что-то невообразимо страшное творится в стране. Одного понять не могу: как могло случиться, что такие вот, как Попов и Заруцкий, стали вершить судьбы?

В двенадцатом часу Семенов собрался уходить. Здесь в комнате они расцеловались. В прихожей накинул на себя старенький плащишко, облезлую мазутную кепку и, не оглядываясь, вышел. Больше Данилов его никогда не видел и ничего о нем не слышал — был человек и бесследно исчез с земли.

Это, пожалуй, была первая лекция, которую Сергей не конспектировал. Только отдельные фразы преподавателя проникали в сознание, толклись там, как мошкара в знойный день над болотом, бесцельно и назойливо. Толклись до тех пор, пока не дунет вдруг ветерок собственной мысли и разлетались они, оставляя, как и мошкара, После себя лишь зуд и досаду.

— Основоположники марксизма-ленинизма, — говорил с кафедры преподаватель— не отрицают руководящей роли личности в истории. Но они считают, что историю делают не герои, а народ…

«Не герои, а народ… не герои, а народ…» — эхом отдавалось в голове и толклось на одной фразе — не герои, а народ… А Павлов, наверное, сейчас сидит в одиночке с кружкой воды й куском хлеба. А может быть, его сейчас допрашивает их Попов? Хотя Попова уже нет, он в Барнауле. Ну, сам Заруцкий… Может быть, даже бьют его сейчас резиновой дубинкой? А почему резиновой? Резиновой бьют только в Германии фашисты. Здесь, наверное, его просто допрашивают… Неужели бьют у нас в тюрьмах? Надо было спросить у Семенова в прошлый раз. Он-то знает, конечно, как обращаются с заключенными. Наверное, все-таки Павлова били? Не может быть. Неужели у кого рука поднимется на такого человека, как Андрей Иванович? Неужели будут бить того, кто с самим Лениным разговаривал, за руку здоровался?.. Неужели Сталин не знает, что Андрея Ивановича Павлова посадили? А может, знает. Может, все это делается с его ведома? Конечно, о массовых арестах он знает. Но он наверняка не знает, что забирают и невинных, таких, как Андрей Иванович, как Семенов, как… А может быть, Семенов все-таки враг? Раз Данилов говорит, что сам чувствовал, значит, знал за что должны арестовать. Андрея Ивановича и отца Николая Шмырева не за что было, так они и не знали, что их арестуют. А этот знал. А чтобы друзья о нем не подумали плохо, пришел предупредить… Неужели все-таки он враг?.. А, может, он и есть тот самый Большаков, о котором рассказывал Аркадий Николаевич, а? Может ведь так быть? А почему не может… Данилов же его не видел раньше-то…

— …Исходя из всего этого, — долетело в уши с трибуны, — великий вождь и учитель народов товарищ Сталин разработал положение: по мере продвижения Советского государства вперед по пути социализма классовая борьба в стране должна все более и более обостряться…

«…Должна все более и более обостряться… более обостряться…»— опять запрыгало в голове, «обостряться…» А почему должна более обостряться? Классов-то антагонистических не стало. Кому враждовать-то? И почему именно классовая? Тогда уж — борьба с остатками буржуазной идеологии… Классов-то нет эксплуататорских, а идеология их может существовать вне класса. Носителями этой идеологии могут быть и представители других классов, даже рабочего класса. Задать, что ли, вопрос преподавателю?..

Что-то стукнуло в шею, упало на пол. Сергей оглянулся. Надя (та девушка, которая прошлой зимой приводила Катю) улыбнулась и показала глазами на пол. Посмотрел — скомканная бумажка. Поднял. А Надя, положив подбородок на ладони, игриво щурилась с соседнего ряда. Развернул бумажку, разгладил на столе: «Что, молодожен, рано задумался? Уж не наскучила ли молодая жена?»

Сергей секунду подумал, написал по диагонали мятого листка: «Тебе и лекции на ум не идут. Бедняжка! Наверное, уж замуж невтерпеж?..» Прочел. Улыбнулся. Дописал: «Сочувствую, но помочь не могу». Скомкал бумажку, бросил назад.