— Павел Тихонович, — угодливо обернулся кучер с облучка.

— Ну?

— А вон ведь никак волки.

— Где? — Переверзев проворно повернулся, откинул ворот тулупа.

— Вон впереди. Чуть в сторонке маячат.

В руках у Переверзева уже был наган.

— Что же делать?

— Да вы не пужайтесь, Павел Тихонович. На наших рысаках от любой погони уйдем.

Секретарь райкома крутил головой и никак не мог увидеть волков. «Не хватало еще, чтоб волки растерзали. Жил-жил, старался-старался и вот тебе — ни с того ни с сего волки…» Переверзев выстрелил, не целясь и не зная куда. Кони подхватили и понесли. Он уцепился за обод кошевы, даже не почувствовав, как выронил наган и как прикипели к накаленному морозом металлу руки.

И только полчаса спустя, когда кони немного сбавили бег, он разжал руки и торопливо стал шарить по кошеве. Наган лежал сбоку, зацепившись взведенным бойком за шерсть тулупа. Вздохнул облегченно: «Хороши кони. Недаром батя любил лошадей. Хороший конь никогда не подведет, это не человек, который того и гляди обманет…»

Отец Переверзева действительно души не чаял в лошадях. Было в нем что-то от цыгана. Бабка или прабабка, видно, приголубила когда-то проезжего кудрявого красавца, и с тех пор пошла в переверзевском роду скрещиваться горячая кровь, а на дворе меняться кони. Сколько их перебывало у отца! А так и не видел старик настоящей, хорошей лошади. Многое в жизни не видел он. Жил масштабами улицы. Большего не знал. Так и погиб, не повидав света в окне. До мельчайших подробностей запомнил Павел этот день. Троих тогда каратели запороли насмерть. С тех пор мать и старшие братья прокляли Данилова, подбившего мужиков на восстание. Его имя упоминалось не иначе, как в соседстве с такими прибавками, как смутьян, душегуб. Много потом слышал Павел о Данилове. И немудрено, по всей Кулундинской степи шла о нем слава. В каждую годовщину Октябрьской революции на всех собраниях и в докладах, и в речах упоминалась эта фамилия. Слышал Переверзев о Данилове и как о секретаре райкома. И как ни старался, не мог освободиться от затаившейся с далеких лет неприязни. Теперь-то уже понимал, что Данилов совсем ни при чем, что просто, видимо, судьба отцова такова — угодить под шомпола. Понимал, а выбросить из сердца не мог. «Смутьян! Приехал, подбил людей, а сам ускакал! Душегуб!» — всякий раз оживал в Переверзеве этот крик матери, причитавшей по покойному отцу, всякий раз, когда слышал фамилию Данилова.

Возглавив райком, он с первого же дня стал очень придирчиво относиться ко всему, что было связано с Даниловым. А в районе все, буквально все было связано с этим человеком. На каждом шагу натыкался на Данилова, на его дела. Всюду в колхозах и организациях говорили: «А Данилов делал вот так…», «А это еще при Данилове мы решили…», «А Данилов говорил…» Мало посетил Переверзев колхозов. Из семидесяти хозяйств за год побывал только в пяти-шести. И то не раз слышал сзади себя нарочито громкие разговоры рядовых колхозников: «Аркадий-то Миколаевич был душевным секретарем, всегда присядет, поговорит с простым человеком…»

Это злило Переверзева. Он уже стал замечать за собой, что ненавидит не только Данилова, но и самую память о нем в районе. И однажды, когда на бюро кто-то из председателей колхозов так же вот сослался на Данилова, он не вытерпел: «Что вы мне Даниловым тычете! Если бы он хорошо работал, не поставили бы меня выправлять положение с проверкой партдокументов. То, что вы делали при Данилове, забудьте! Сейчас будете делать так, как я считаю нужным…»

Так-так, а кто же это сослался тогда на Данилова? Надо будет посмотреть, что он за гусь. Кажется, тот же Шмырев из Михайловки… Нет! Это говорил. Пестрецов из Николаевки… Да, он! И говорил он что-то об агрономии, что Данилов и потом этот даниловский выкормыш, комсомольский секретарь Новокшонов якобы убедили его накупить книг по агрономии и что теперь, дескать, он настолько стал разбираться во всем, что указания райкома для него уже не авторитет… Правильно, это говорил Пестрецов! Надо будет прощупать его хорошенько, чем он дышит. Кажется, там развели семейственность — председатель колхоза и секретарь не то партийной, не то комсомольской организации родственники? Кто-то об этом докладывал из инструкторов.

Надо будет кончать с даниловщиной.

С этим твердым убеждением секретарь райкома вылез из кошевы у своего дома.

Александр Петрович Сахаров сразу догадался, зачем его вызывают в райком — не иначе, как завуч опять наговорил что-нибудь. Наделил же Господь таким помощничком. Александр Петрович вздохнул и стал подниматься на второй этаж. В приемной первого секретаря он разделся, По давнишней учительской привычке оглядел себя, одернул полы пиджака, поправил галстук и шагнул за обитую клеенкой дверь.

Секретарь встретил его не особо приветливо. Ну, что ж, у каждого человека свой характер. И секретари не обязательно все должны быть похожими на Данилова.

— Моя фамилия Сахаров. Вы меня приглашали?

— Да, вызывал. Садитесь. — Секретарь райкома отложил бумажки, изучающе посмотрел на Александра Петровича. — На вас поступил сигнал, что вы по-прежнему продолжаете пользоваться несоветскими методами работы в школе.

Александр Петрович удивленно поднял брови.

— Почему «по-прежнему»? Насколько я понял, в прошлом году меня в этом не обвиняли.

— Это вы так поняли, — с нескрываемой неприязнью заметил секретарь. — А мы поняли по-другому.

— Тогда объясните, пожалуйста, в чем выражаются эти мои несоветские методы?

Секретарь задумался. Он, не мигая, смотрел на директора школы, и тот видел его колебания. В чем сомневался этот черный, с цыганской шевелюрой человек, облеченный властью, Александр Петрович не знал. Но люди все по- своему дети — у каждого, даже самого непроницаемого в иные минуты бывает написано на лице его душевное состояние. Почему колебался секретарь? Или он, увидев директора, усомнился в предъявленных ему обвинениях, или не решался, не выслушав его, предъявлять ему эти обвинения, а может, вспомнил свои школьные годы? Так или иначе, но после некоторого раздумья он заговорил совсем по-другому — за несколько секунд изменился человек.

— Дело вот в чем, Александр Петрович, — продолжил Переверзев тоном, который бывает у людей, когда они хотят ради формальности отвести неприятный и никчемный разговор. — Нам сообщили, что вы якобы одобряете всевозможные вольности в школе, недопустимые внутренним распорядком учащихся. В частности, как пишут нам, вы сквозь пальцы смотрите на любовные отношения между мальчиками и девочками. Поощряете вольные и поэтому зачастую неверные изложения учащимися учебного материала. — Секретарь райкома поглядывал на подчеркнутый красным карандашом листок из школьной тетради, лежащей в сторонке. — Вы якобы преследуете тех учителей, которые неукоснительно придерживаются учебного плана и которые жестко взыскивают с учащихся школьную дисциплину. Ну, и ряд других дел. Вот поэтому на сей раз я решил пригласить вас и побеседовать с вами лично. Что вы скажете на эти обвинения?

— Я считаю, что об этом лучше поговорить с коллективом учителей. И на месте, там, в школе, выяснить положение дел. Я уверен, что учителя не поддержат автора этого письма.

Секретарь с еле скрываемой досадой поморщился.

— Речь идет не об учителях, — сказал он тем же мягким голосом. — Речь идет о вас как о директоре школы, как о руководителе коллектива. И, если вы потворствуете нерадивым учителям, то ясно, что они поддержат вас. Мы — райком, не можем идти на поводу у массы. Тем более, что среди учителей большинство, по-моему, беспартийных. А мне хочется вести с вами разговор с партийных позиций и в нашем партийном доме.

— Хорошо, — согласился Александр Петрович. — Хотя я с вами не согласен: партия никогда не пренебрегала мнением беспартийной массы. Но коль так вы хотите, то я готов вести разговор здесь.

— Да, пожалуйста. Именно здесь. — И чтобы сгладить проскользнувшую издевку в голосе, предложил — Курите.