— Ас нелюбимым век мучиться?

Уехал Димка за полночь. Прощаясь, сказал, что приедет провожать ее к венцу. Он еще надеялся, что Поля наберется смелости и под венцом, когда священник спросит «По любви идешь, дочь моя?», скажет: «Нет» и укажет на него, на Димку, и они обвенчаются. Такие случаи, хоть и редко, может, раз в сто лет, но бывают.

Пелагея не посмела ослушаться. И потянулась ее жизнь, сытная, богатая, но не радостная. Через год, когда Василий уже ушел служить в армию, родился сын Николай. После окончания русско-японской войны Василий жил некоторое время дома. Появился Иван, потом еще и еще дети. В 1914 году снова Василий ушел в армию. На этот раз надолго. В письмах писал, что дослужился до прапорщика и командует взводом. Потом с полгода от него не было писем. Приходившие после семнадцатого года его сослуживцы рассказывали, что Василий будто бы там женился на городской. И верила, и не верила Пелагея этим разговорам.

В те тяжелые годы одиночества и мрачных дум она отводила душу только с двоюродным братом Иваном, маленьким, смекалистым пареньком, еще в мальчишестве прозванным за свой ум старчиком. Из всей многочисленной родни она любила его больше других. Было у них что-то одинаковое и в простоте общения с людьми, и в неподкупной честности. Иван-старчик ей говорил, чтобы она не верила сплетням сослуживцев мужа. И она начинала успокаиваться, смотреть на жизнь более веселыми глазами.

И все-таки болтали не зря. Однажды Пелагея увидела в окно незнакомую молодую женщину, входившую в ограду. Пелагея вышла ей навстречу. Та остановилась у крыльца, осмотрела с ног до головы Пелагею и певучим голосом спросила:

— Здесь живет поручик Большаков?

— Здесь, — ответила Пелагея, вытирая руки о фартук и также рассматривая незнакомку, — только он в армии уже четвертый год.

— Как в армии? — вскинула женщина брови. — Он мне сказал, что поехал домой. Я его жена.

— Его жена? — поразилась Пелагея. — Какая жена?

— Обыкновенная.

И тут только Пелагея поняла, кто перед ней.

— Я его законная жена, — ответила Пелагея и, уперев руки в бедра, громко добавила — А ты не жена, ты шлюха полковая.

— Как вы смеете оскорблять?..

— Я тебе покажу, как, — спускаясь с крыльца, приглушенно заявила Пелагея. — Я тебе покажу сейчас, потаскуха ты этакая, подстилка солдатская. Ишь ты, явилась сюда!.. Кто тебя звал?

Пелагея схватила стоявшую у ограды метлу.

— Я тебе покажу, какая ты жена!..

Женщина, подобрав юбки, шмыгнула в калитку…

Об этом событии долго потом говорили в селе. Бабы восхищались решительностью Пелагеи и удивленно шептались о том, как это Василий — хоть он и офицер — посмел жениться при живой законной жене…

Годы шли, Пелагее уже стукнуло тридцать пять. Старшему сыну пошел семнадцатый год, а радости она так и не видела. И все чаще и чаще вспоминала своего жениха Димку Антонова.

За это время она видела его дважды. Первый раз — еще до германской войны, второй — полгода назад, осенью восемнадцатого года. Приезжал он в Тюменцево по каким-то торговым делам. Она шла со свекром. Встретились неожиданно, растерялись оба. Пелагея остановилась, остановился и он. Свекор, отойдя немного, стал закуривать, поджидая ее. Поговорить не удалось. Так, перебросились несколькими словами. Она узнала, что он был женат, но три года, как жена умерла, оставив ему четверых детей. Вот, собственно, и все, что она узнала…

Спрятав у себя в амбаре беглецов, Пелагея долго мучилась сомнениями — правильно ли она поступила. С одной стороны, конечно, правильно — ведь как-никак люди они свои, деревенские, не враги. Жалко их. А с другой — вдруг узнают. Вот, мол, прячет людей, которых власть ищет. Да еще парней! Не успел муж уехать, а она уже двоих к себе приголубила. У баб языки-то вон какие! Одна за другой так и начнут хлыстать по селу.

Однажды о своей тайне она рассказала Ивану Буйлову. Ваня-старчик, сидя за столом, выслушал ее.

— Ты очень смелая женщина, Поля, — сказал он. Тепло и ласково посмотрел на сестру. — Молодец.

И, помолчав, попросил:

— Знаешь, дай-ка мне ключ, я поговорю с ними.

— Да не надо, поди, Иван, — несмело возразила она.

— Ничего, давай.

Увидев на пороге Ивана Буйлова, ребята удивились.

— Здорово, приятели, — улыбнулся он и закрыл за собой дверь. — Ну как живете здесь?

— Ничего, — ответил Малогин. Он с самого начала опасливо относился к затее прятаться у Большаковых, поэтому сейчас вызывающе спросил — Ты, случайно, не за нами пришел?

— Нет, — просто ответил Иван. — Я пришел поговорить с вами.

— А чего с нами говорить? Нас надо отвести в волость — и все.

— Ты, Пашка, не ерепенься, — сухо сказал Иван, — если бы я думал тебя отвести, я бы не зашел сюда один.

— Брось, Павел, — одернул друга Василий, — ты вечно задираешься.

Иван, сел на дерюжку.

— Вы что-нибудь думаете дальше делать? — спросил он.

— А что, разве уж надоели тут? — на рожон лез Пашка.

— Мне вы не надоели. Живите. Только ведь сами не согласитесь целый год здесь жить.

— А нам здесь неплохо.

Егоров взбеленился:

— Пашка, да заткнись ты! Чего ты такой поперешный. Человек, может, хочет дело сказать, послушай. — И, повернувшись к Ивану, спросил — Ну и что?

— Поблизости бродит отряд партизанский. На крещенье он налетал на нашу милицию.

— А кто там, не тюменцевские? — спросил Василий.

— Нет, вылковские вроде. Командиром у них вылконский лесник Лынник.

— Ну и что? — спросил снова, немного подумав, Егоров.

— Не податься ли вам туда? Я могу помочь.

— Ты что, с ним связь держишь? — прищурив один глаз, осведомился Малогин.

— Связь не держу, но разузнать могу.

— Нет, — решительно ответил Василий. — Мы не хотим воевать. Затем и из армии убежали.

Лошади были откормленные, бежали шустро. Недаром говорят, что по лошадям судят и о хозяине. Поэтому старый Большаков держал у себя, да и у Василия, лошадей выносливых и красивых. На них приятно выехать.

Слаженно постукивала на железном ходу рошпанка, дроги чуть покачивали. Правила лошадьми Ильинична. Пелагея сидела в задке, укутавшись в большой кашемировый платок. Все трепетало в ней: огненным румянцем полыхали щеки, не унимаясь, колотилось сердце, а по телу расплывалось давно забытое волнующее ощущение полноты и истомы. Еще не верилось, что едет она к Димке Антонову, о котором много лет мечтала, как девка-перестарок о неведомых красавцах женихах — сладостно, с трепетом, но отвлеченно, без всякой надежды. Постукивают колеса, молча сидит, ссутулившись, Ильинична; вразнобой покачиваются на рыси лошади…

С первого дня, как только Василий и Пашка устроились в амбаре, Матрена Ильинична и жена Малогина искали место, куда бы их пристроить, — сколько же можно сидеть взаперти! Но для того, чтобы уехать из села, нужны документы. В Тюменцево добыть их — дело невозможное, а в соседних селах знакомых людей, способных сделать это, не было ни у Малогиных, ни у Егоровых. Ильинична обратилась за помощью к Пелагее. И тогда Пелагея сказала про Антонова, который, наверное, мог бы достать нужные документы. Сказала и тут же пожалела — Ильинична стала просить ее съездить в Усть-Мосиху. И никакие уверения Пелагеи в том, что она уже много лет не знается с ним и что ей неудобно просить его о таком необычном деле, не помогли. Две недели колебалась — и две недели ее уговаривала Ильинична. И она согласилась, совсем не уверенная, что из этой поездки будет какой-либо толк.

День был знойный. Конские холки потемнели, под шлеями на лоснящихся ляжках появилась пена. На Новотроицком выселке — примерно на полпути — остановились кормить лошадей.

Пелагея тщательно выхлопала пыль из платка, умылась у колодца и снова замерла в оцепенении. Казалось, что это не у нее семнадцатилетний сын и не у нее полна изба ребятишек и что сама она — только-только влюбившаяся девчонка — впервые едет на свидание к милому. Матрена Ильинична недоумевающе посматривала на изменившуюся за дорогу Пелагею.