На форпост Ким пришел поздним вечером разбитый. Упал на нары.

— Дядю Тихона сейчас повесили, — сказал он и заплакал.

И хоть никогда так не называли в бригаде коменданта третьего поста, все поняли, о ком говорит Ким.

За дверью зазвенело стекло. Секретарша «барина» метнулась в кабинет.

— А ну, позовите сюда эту глазастую замухрышку! — услышала Галя через приоткрытую дверь голос шефа. Обомлела.

Вошла в кабинет — остановилась у двери, поклонилась.

— Сколько раз я буду говорить, чтобы воду у меня в графине меняли каждое утро?

— Я меняла сегодня, господин комиссар.

Немец стоял у окна и, сдерживая себя, — он всегда был сдержан и лаконичен, — говорил:

— Не знаю, меняли или нет, но воду в рот нельзя взять — затхлая. — И уже по-немецки обратился к сидевшему к кресле начальнику районного гестапо с погонами бер-штурмфюрера — Много нам придется работать, пока приучим этих русских свиней хотя бы к элементарным навыкам культуры. — И опять по-русски — Смените воду и уберите здесь! — указал на лужу и разбитый стакан.

Пока меняла воду и подтирала пол, немцы молчали, Ютом гестаповец, видимо, продолжая ранее начатую мысль, сказал:

— Die Russen sagen, Wolfe morden niemals neben Jiren Hohlen. Lassen wir uns mal gut umsehen!..

«Волки не режут овец вблизи своего логова… Хорошенько осмотреться вокруг себя!» — перевела мысленно Галя, может быть, по тону, каким это было сказано, может, Ютому что ей казалось, что здесь вообще говорят только партизанах, она почувствовала какой-то подспудный смысл за этими словами, смысл, который имеет прямое отношение к ней самой и к ее товарищам.

На другой день эта фраза была уже в штабе бригады. А еще через два дня партизаны налетели на станцию Пустошка, взорвали все рельсы, свалили под откос маневровый паровоз, разбили телеграфный аппарат, убили двух немцев, взорвали водокачку, а самого механика повесили за ноги на перекладине, приколов булавками прямо к телу записку: «Немецкий холуй!». Районный центр взять не удалось, но страху на немцев и полицаев нагнали немало, комендатуре и зондеркоманде несколько дней только и было разговору, что о налете партизан.

Откуда-то появились листовки. Во всю страницу нарисован жирный зад немца, его старательно лижет огромным красим языком полицай, с лакейской преданностью стоящий на полусогнутых тонких ножках. Снизу — подпись: «Ты скажи мне, гадина, сколько тебе дадено?» На обороте текст:

«Полицейский! Ты пошел в услужение к немцам, в немецкую полицию — русский человек, рожденный на русской земле, вскормленный русской матерью! Ты совершил тягчайшее преступление перед Родиной…» Листовка рассказала о гнусных деяниях полицаев против своего народа. И заканчивалась призывом, набранным жирным шрифтом: «Опомнись, русский человек! Отказывайся служить проклятой немчуре, переходи к партизанам!»

Галя случайно заметила из окна, как за пригоном один из полицейских торопливо засовывал в кисет листовку, окликнула его:

— Господин Селезнев!

Полицай испуганно зажал в руках кисет, торопливо туда- сюда оглянулся, потом только увидел на втором этаже в окне девушку, сердито спросил:

— Ну, чего тебе?

— Не видели, где господин Гаркуша?

Полицай, досадуя на недавний свой испуг, ворчал:

— На кой он мне сдался, твой Гаркуша? Мне на нем не ездить…

А в конце дня подошел к ней, миролюбиво спросил:

— Ты того… этого… ничего не заметила там, за пригоном, когда я стоял?

— Н-нет, а что?

— Ничего. Кто-то набросал там листовки.

— Какие листовки?

— Никакие, — строго ответил он и пошел.

Вскоре после этого опять вызвал ее комиссар, прочитал ей нотацию, провел ослепительно белым носовым платком по оконному стеклу.

— Видите, сколько здесь грязи. Протрите сейчас же.

Галя взяла чистую тряпку и стала лазить по подоконникам, протирать стекла. Мюллер сидел в кабинете один, что-то мурлыкал себе под нос, перебирал бумаги. Потом снял телефонную трубку, набрал номер.

Галя с трудом разбирала фразы. Но все-таки поняла, что речь идет о размещении прибывающих через пять дней четырехсот солдат. Конечно, комиссар не подозревает, что неряшливая уборщица знает немецкий язык, поэтому говорит без стеснения. Он положил трубку, побарабанил пальцем по настольному стеклу, помурлыкал песенку и пробормотал:

— Берегитесь теперь, милые мои партизаны.

— Господин комиссар, — своим обычным в этих стенах дрожащим, испуганным голосом обратилась Галя, — я протерла стекла.

Немец веселыми глазами окинул окна, подошел к одному из них, провел пальцем, обернутым платком, остался доволен.

— Хорошо. Вот чтобы всегда такими были окна. Да и за собой следи: умывайся по-человечески да и одевайся почище. У тебя есть что одеть? — почему-то на «ты» перешел он.

— Есть, господин комиссар. Два платья есть у меня почти новые.

Дома — а жила Галя вместе с Маней у ее матери — Галю оглушила мысль: а вдруг этот Мюллер о чем-то догадался? Вдруг он испытывает — знает она или не знает немецкий язык?! Тот раз вызвал ее во время своего секретного разговора с гестаповцем и сейчас при ней взялся звонить по телефону. Может, это никакие и не секреты, а просто провокация?

Ким, прошлый раз приходивший на связь, передавал, что его отец похвалил ее за смекалистость. Когда в штабе, говорит, прикинули по карте, то получилось: везде партизаны беспокоят немцев, а в Пустошке — нет. Это действительно могло вызвать подозрение у местного гестапо. Пришлось немедленно исправлять оплошность. И постарались на славу. Ким говорит, сам прикалывал Косте на грудь бумажку с надписью, что тот немецкий холуй. Жалко было друга. А тот, мол, шипит: «Коли! Только, чтобы булавки были не ржавые, обожги спичкой…»

Может, тогда специально немцы разговор этот затеяли при ней?.. А какой разговор? Никакого разговора и не было — просто обмолвился гестаповец, что волки не режут овец около своего логова — и все. Мало ли что можно подумать об этой фразе. Обязательно разве партизаны имелись виду? Ну, допустим, что тот разговор случаен. Но сегодняшний?

Или Мюллер считает ее дурочкой или все подстроил намеренно.

Вечером к Мане пришел Костя Гордиенко. Пока та хлопотала на кухне, готовя ужин, Галя шепотом передавала слово в слово подслушанный разговор, велела повторить и убедившись, что Костя запомнил правильно, высказала ему для передачи в бригаду свои сомнения и опасения. Через пять дней эшелон с пополнением пустошкинскому гарнизону попал в крушение, был обстрелян на перегоне между Идрицей и Нащекино. Четвертая часть солдат не доехала к месту назначения.

Галя ждала ареста. Но прошел день, другой, третий — ее не трогали.

Для партизан бригады наступали тяжелые дни. Немцев вели местные проводники, хорошо знавшие лес, на вооружении немцев была их же — партизанская — тактика!..

Все, конечно, понимали, что единственно правильное решение — избавиться от тылов, эвакуировать их. И военный совет решил: все, что можно сложить во вьюки, отправить под охраной на запасную базу, сделанную еще во времена освейских боев. Отправить сегодня же ночью — завтра будет поздно! Остальное — артиллерию, кухни, повозки и другое имущество — в случае чего, бросить.

— Кончилась сидячая тактика, — сказал на заседании военного совета комиссар. — Переходим к маневренным, подвижным действиям.

Когда на рассвете следующего дня нарочный доложил, что вьючный караван благополучно прошел в глубь болот по единственной тропе и обосновался на новой базе, комбриг облегченно вздохнул — ну, руки теперь развязаны!

— Не унывай, полковник, — заговорил сам не слишком веселый Данилов. — Мы им еще потреплем нервы. Развяжемся здесь, перейдем опять к диверсионным действиям на железной дороге. И вообще, между нами говоря, — улыбнулся он, — не вовремя немцы затеяли сейчас эту кутерьму. Дел непочатый край. Связи, связи надо расширять, полковник! Довольно нам держаться за Пустошку, Идрицу да за Себеж. Надо вглубь лезть. Людей пошлем в Невель, в Псков, на станцию Дно. Надо знать, что делается кругом нас. — Аркадий Николаевич задумчиво покачал головой. Столько дел предстоит сделать — хоть разорвись на части!