Павлов смотрел на своего нового жильца и думал: «Почему его перевели в сельхозотдел? Место ему именно там, секретарем райкома, среди людей. А его — бумажки писать, директивы разрабатывать…»

Малый зал крайкома был многолюден, гудел приглушенно, вполголоса. А народ все подходил и подходил. Еще утром заведующий отделом Дыбчик, больше обычного сияющий, сообщил Данилову:

— Сегодня будет совместное заседание бюро крайкома и президиума крайисполкома. И не просто совместное, а расширенное! Многих секретарей райкомов и предриков вызвали. Роберт Индрикович выступит сегодня с большой речью. Программная речь будет.

— По какому вопросу?

— По секрету вам скажу: получено постановление цэка…

И вот зал наполняется. Многих секретарей райкомов и председателей райисполкомов знал Данилов. Некоторые подходили к нему, здоровались, шутя поздравляли с новой должностью. Подошел Матросов, моложавый, подвижный, секретарь Северного райкома партии.

— Приезжай, Аркадий Николаевич, к нам в район. По первому снежку на медведя пойдем, а? Сохатого много.

— Это хорошо бы. Да, слушай, мне сообщили, что к тебе в район уехал жить один мой партизан, исключенный из партии, ты бы…

— Знаешь, Аркадий Николаевич, — нахмурился Матросов, — сейчас не до партизан. Видишь, собрали всю нашу капеллу — непременно кого-то исключать будут из партии.

Не слышно, кого? Время такое? успевай только оглядывайся…

Вошла большая группа секретарей и предриков. Они оттеснили Матросова в узком проходе. Тот махнул рукой.

— Как фамилия твоего партизана?

— Егоров. Василий Егоров…

— Потом поговорим о твоем партизане…

За длинный, покрытый малиновой скатертью стол рассаживались члены бюро крайкома и президиума крайисполкома. Свободным осталось пока только одно место напротив председателя крайисполкома Грядинского. Ровно в шесть — минута в минуту — быстро вошел начальник краевого управления НКВД Заруцкий. В новой форме, внеденной ВЦИКом и Советом Народных Комиссаров около месяца назад — длинная гимнастерка тонкой шерсти, подпоясанная широким ремнем с портупеей. На отложном воротнике бордовые петлицы с двумя красными эмалевыми ромбиками, а на рукавах — золотистые широкие угольники. Все обратили внимание на новую форму, почти все увидели ее впервые. Когда Заруцкий сел, Грядинский наклонился к нему через стол, улыбаясь, что-то сказал. У того дернулась губа — получилось подобие улыбки.

Последним, легко и уверенно, вошел Эйхе. Высокий подтянутый, в темно-синем костюме и галстуке. Данилов сразу и не узнал его без бороды. Эйхе сел за стол, окинул зал своими красивыми с поволокой глазами.

— Начнем? С повесткой все знакомы? Возражений нет? Об итогах проверки партдокументов в томской парторганизации слово имеет секретарь горкома товарищ Селектор.

Аркадию Николаевичу всегда нравилось, как Эйхе проводит бюро — четко, конкретно, не размазывая вопросов, не потакая любителям длинных речей. За долгую работу секретарем райкома Данилов многое перенял у этого волевого, сильного человека. Прежде всего, перенял его способность быстро определять даже в самом хаотическом нагромождении фактов главный из них, выхватывать его и тогда уже расставлять все остальные. Вот и сейчас Аркадий Николаевич, слушая докладчика, не переставал наблюдать за секретарем крайкома. Тот переписывался о чем-то с Грядинским и Заруцким, изредка поглядывая на томича. Успевал и писать и слушать, не упуская ничего. Вот он, не поднимая головы, быстро переспросил:

— Сколько, говорите, исключили из партии? Триста девяносто три? А сколько из них разоблачены как контрреволюционеры?

— Девятнадцать.

— Это при проверке — девятнадцать. А при обмене партдокументов?

— Семь.

— Только семь? И вы думаете, что разоблачили всех?

Секретарь горкома нерешительно пожал плечами.

— Я вам гарантирую, что разоблачили не всех. Далеко не всех.

Секретарь горкома молчал.

Эйхе отложил в сторону бумажку, строго, но не повышая голоса, сказал:

— У вас есть еще что сказать конкретное, деловое? Если нет, прошу закругляться. Проверка — должна быть не ради проверки, а ради выявления и разоблачения врагов народа до конца, до последнего.

Томский секретарь постоял еще немного в конце длинного стола, потом собрал свои бумажки, отошел и сел у стены.

Первым выступил в прениях Грядинский, затем еще двое из членов бюро, потом — второй секретарь крайкома Сергеев. В заключение поднялся Эйхе.

Потрогал, словно собираясь с мыслями, черные англизированные усы.

— Кое-кто, — начал он, — пытался распространять махрово-оппортунистическую «теорию» о том, что двурушничество — это-де такой метод борьбы против партии, вскрыть который и до конца разоблачить невозможно. Эта вредная, оппортунистическая болтовня должна встретить беспощадный отпор. Товарищ Сталин в эти дни особо заостряет наше внимание. «Революционная бдительность, — говорит он, — является тем самым качеством, которое особенно необходимо теперь большевикам». И там, где организация живет настоящей полнокровной партийной жизнью, там, где партийная организация мобилизована и бдительность на высоком уровне, там, где внимательно и глубоко изучают каждого члена и кандидата партии, — там умеют за лицемерным обликом двурушника разглядеть звериную физиономию врага.

В Томске этого нет. Весь Союз, вся научная общественность Союза очень живо обсуждали постановление президиума Академии наук об академике Лузине. Вся научная общественность СССР возмущалась отношением Лузина к советской науке. Раболепие Лузина перед буржуазной наукой заклеймила вся страна. В Томске же, где насчитывается около восьмисот научных работников, почти никто на дело Лузина, на статьи в «Правде» никак не отозвался, словно дело Лузина никакого политического значения не имеет. Неужели вы полагаете, что в Томске нет лузинщины, нет отдельных проявлений раболепия перед буржуазной наукой? Разве в Томске не было таких случаев, когда некоторые научные работники открыто заявляли, что настоящим научным работником считается лишь тот, труды которого печатаются за границей?

Товарищи из Томского горкома заражены гнилым либерализмом к врагам народа. Вот вам факты. В партийной организации индустриального института состоял некий Новиков. Еще в 1933 году этот Новиков вместе с другим студентом пришли к секретарю партячейки товарищу Хайновскому и, нагло наклеветав на партию, поставили перед ним ряд троцкистских контрреволюционных вопросов. Тогда они получили от парторганизации только предупреждение. Люди занимались явной контрреволюцией, а их всего лишь предупредили! Больше того, гнилые либералы, хорошо зная о контрреволюционном выступлении Новикова (а об этом знали не только в индустриальном институте, но и в горкоме партии) допустили, что он продолжительное время состоял членом парткома и редактировал вузовскую многотиражку, протаскивая в нее троцкистскую контрреволюционную контрабанду. И только недавно, после вмешательства крайкома, Новиков, наконец, исключен из партии. Разве это не притупление бдительности! Разве так учат нас разоблачать и разить врагов Центральный Комитет партии, великий вождь и любимый учитель всех трудящихся товарищ Сталин!

В той же парторганизации индустриального института окопался и долгое время безнаказанно орудовал троцкист Москаленко. Парторганизация «разоблачила» и исключила из партии этого троцкиста тогда, когда он уже был арестован органами НКВД…

Голос Эйхе накалялся. Все жестче и жестче слышались железные нотки. Данилов, тоже захваченный этой темпераментной речью, то и дело возвращался мысленно в свой район, к персональным делам, которые рассматривал у себя на бюро, перебирал факты, изложенные собственноручно Прокофьевым на допросе в районном отделе НКВД, и все время приходил к выводу, что враг действительно гораздо хитрее, чем это кажется на первый взгляд. А Эйхе продолжал крушить все новыми и новыми примерами.

— Начиная с тысяча девятьсот тридцать второго года руководство в партийной организации томской спичечной фабрики находилось в руках контрреволюционеров-троцкистов. Три секретаря парткома подряд один за другим были двурушники-троцкисты. Когда один вынужден был уйти, он создавал такую обстановку, что вместо него оставался другой двурушник-троцкист, являющийся членом подпольной контрреволюционной организации. Ловко и тонко маскируясь, окопавшиеся в этой парторганизации троцкисты прилагали все усилия к тому, чтобы сохранить свою контрреволюционную организацию. Если кто-либо из них проваливался или разоблачался, то секретари ставили в парткоме вопрос об исключении не как контрреволюционера, а за бытовое разложение, за пьянство или же как пассивного — одним словом, изыскивали такие мотивировки, которые давали бы возможность скрыть контрреволюционную работу и впоследствии снова проникнуть в партию…