Переверзев уже отошел от трибуны, закурил в глубине сцены, а люди по-прежнему сидели, не двигаясь. Больше всего, наверное, поразило сообщение о начальнике НКВД, о Корчагине, которого многие знали в лицо. Еще совсем недавно он ходил по их улицам, допрашивал трактористов, выискивал врагов народа и в то же время сам был врагом. Катя никак не могла представить себе этого. Она же с ним разговаривала в кабинете Нефедова о Сергее, об односельчанах. Такие у него хорошие, умные глаза… И вдруг — враг. Разве такими рисуют врагов на плакатах?..

Со сцены говорил что-то Кульгузкин. Потом красный от натуги выступал Нефедов, еще и еще кто-то. Требовали расстрела врагам народа.

Из передних рядов поднялся Брат Тишка и, тряся над головой зажатой в крючковатую пятерню шапкой, сипел прокуренным горлом:

— Чтоб волк не резал овец, мужики раньше как делали? Собирались всем селом и облаву устраивали, и еще щенят давили. Так вот нам надоть всей нацией сгарнизоваться и устроить облаву… А еще капканы ставили. Тоже хорошо ловят. Только надо умеючи ставить, повадки знать. А то сам поймаешься…

— Вот, продолжал Брат Тишка. — Волк — он зверь хитрый и еще хичный. Поэтому иттить на него в одиночку да более того, необвооруженным — опасное дело.

— Ты, дед, не туда поехал-то! — крикнули из зала.

Брат Тишка повернулся, сердито потряс шапкой.

— Туда! — взвизгнул он. — И ты мне не мешай. Церкву отняли у нас — старуха поедом съела — который год лба перекрестить негде.

— Ты же, дед, и в бога-то не верил никогда.

— А это не твое, брат, дело! Ты не поп и я перед тобой не исповедовался — верю я или не верю… А теперя и в клубе говорить нельзя, да? Нету таких правое.

— Ну, говори, говори, — постучал карандашом об стол Нефедов, призывая зал к порядку. — Что ты хотел сказать по этому вопросу?

— Что хотел? — Брат Тишка как-то обмяк, пыл с него слетел. — Что хотел? А вот что. Надоть всех врагов уничтожать, как волков. Вот и весь сказ! Нечего тут разговаривать долго. Облаву надоть устроить…

Потом Кульгузкин внес предложение послать приветственное письмо товарищу Сталину и товарищу Эйхе.

Первое письмо он читал сам, а со вторым вышел Федор Лопатин. Текст был напечатан на райкомовской машинке, и Федор бойко начал:

«Товарищу Эйхе, стойкому рулевому большевиков Западной Сибири!

Дорогой и любимый Роберт Индрикович! Вся Сибирь выражает великий гнев к подлой кучке трижды проклятых фашистских агентов, диверсантов и изменников родины, которые пытались разрушить крепость индустриализации на Востоке — Кузбасс.

Дорогой товарищ Эйхе! Руководя Западно-сибирской партийной организацией, вы с большевистской настойчивостью выполняли план индустриализации и коллективизации нашего края, начертанной великим вождем народов товарищем Сталиным!

Под Вашим непосредственным руководством разрешена величайшая задача, выдвинутая гениальным организатором всех социалистических побед товарищем Сталиным, — создание Урало-Кузнецкого комбината.

Под Вашим непосредственным руководством бывшая отсталая окраина России — Сибирь, превратилась в могучий индустриальный район Советского Союза…

Дорогой товарищ Эйхе!»… — читал с пафосом Федор.

Сидевший впереди Кати Брат Тишка наклонился, к своему куму, шепотом спросил:

— Кум, а Эйха, которому мы это письмо пишем, кто такой?

Кум тряхнул чубом.

— Нешто не знаешь? Сказано же: самому главному рулевому Сибири, который стоит и правит всеми. Понял?

— «Мы клянемся Вам, дорогой Роберт Индрикович, — продолжал Лопатин, — что под руководством райкома партии будем повышать революционную бдительность, разоблачать и уничтожать врагов народа всюду и всегда.

К мощному голосу всех трудящихся нашего края мы присоединяем свое слово: «Уничтожать фашистских псов!»

Да здравствует наш гениальный вождь, отец, учитель, любимый товарищ Сталин!

Да здравствует верный соратник великого Сталина, стойкий рулевой большевиков Западно-Сибирского края Роберт Индрикович Эйхе!»

Под реденькие, Неумелые хлопки Брат Тишка опять допытывался:

— Слышь-ка, кум, а имя-то у него какая-то, брат, не русская. Откель он будет-то, а?

— Да я почем знаю? Сказано стойкий рулевой края» стало быть, стойкий! Сумлеваться тут нечего.

Толкаясь, подходили к столу, ставили свои подписи под обоими письмами, надевали шапки и кучками, не спеша направлялись из зала.

Из Петуховки Переверзев выехал тотчас же после собрания. У него было правило — не ночевать нигде. И он придерживался его неукоснительно. Пара серых в яблоках рысаков из любого конца района за полтора-два часа доставляла его домой. К тому же не так часто он выезжал — за зиму два-три раза покидал кабинет и то только по весьма важным вопросам. Зачем ездить самому, если есть аппарат инструкторов! Когда сам был инструктором, и он ездил. А сейчас — сейчас нет в этом необходимости. Только плохой руководитель все делает сам. А Павел Тихонович Иерсиерзев не считал себя таковым. Плохого работника тик быстро не продвигают по служебной лестнице. Эх, посмотрел бы старый Тихон Переверзев, кем стал его сын!

Но не каждому отцу суждено видеть свое любимое чадо в зените его жизненного пути. На глазах у Павла умер отец под колчаковскими шомполами. Подростком был Павел, когда, подхваченные волной усть-мосихинского восстания, поднялись крестьяне его родного села. Павел помнит, как в село тогда приезжал руководитель усть-мосихинской подпольной организации, совсем еще юный Данилов и выступал на площади. А потом уехал. Вслед за ним явились каратели. Началась порка. Каждого десятого выводили и распластывали на скамейке. И надо же было отцу угодить — оказаться десятым! До смерти запороли. Эту экзекуцию Павел запомнил на всю жизнь, и отца вспоминает постоянно. Умный был мужик. Три класса кончил — по тем временам образование великое. Все село ходило к нему за советами — кому жалобу написать, кому просто подсказать, как поступить с обидчиком. Старик этим гордился. Бывало, в праздник выпьет, позовет сына, поставит перед собой и начнет: «Перво-наперво запомни, Пашка: учись. Ученье, что твоя копилка — всегда сгодится. Второе: почитай родителей и старших. Вот тогда ты станешь человеком, и люди тебя будут уважать. Думаешь, почему ко мне народ идет? Потому, что я знаю, кому что сказать, с кем как обойтись…» Уж очень хотелось старику, чтобы его младший сын, его слабость и его надежда, вышел в люди — в волостные писаря. Перед грамотностью волостного писаря, который все лето ходил в штиблетах и носил крахмальный воротничок с позолоченными запонками, отец трепетал.

Растревоженный воспоминаниями, Павел Тихонович достал папироску, несколько раз чиркнул спичками, но безуспешно — на ветру они мгновенно гасли. К тому же, мешали широкие и длинные рукава тулупа.

— Попридержи! — бросил он сердито кучеру.

Под свист ветра в ушах, под пронзительный визг полозьев, под снежные брызги из-под копыт кормленых и холеных рысаков, снова мысли ленивой цепочкой потянулись одна за другой. Посмотрел бы сейчас отец, кем стал его Пашка. Что такое писарь в сравнении с первым секретарем райкома партии? Козявка. Что мог писарь? Бумажки писать? А под началом Павла Тихоновича в райкоме сейчас таких писарей косой десяток. И все пишут бумажки только для него, все работают для него. И любого из них он может уволить, может повысить — что хочет, то и сделает. Трудов стоило деревенскому парню, больших трудов, чтобы подняться до руководителя района. И все это потому, что крепко запомнил отцовское завещание учиться. В голодные годы проходил он курс науки. Из дома ждать помощи нечего было — мать и старшие братья сами перебивались с хлеба на квас. Поэтому надеялся только на самого себя. После занятий по вечерам ходил на пристань, грузил баржи, пилил дрова.

Ничем не брезговал ради куска хлеба. Но учебу не бросил. Данилову легко было в герои выходить. Он еще при царе учителем стал. Стало быть, не так уж и бедно жил, коль была возможность учиться. Не каждый ведь деревенский парень мог стать учителем. И то выше секретаря райкома и замзава крайкома не поднялся. С его бы именем Павел далеко бы ушел. А Данилов не чувствует, откуда ветер дует, и плюет против ветра — сам себя обделывает. Павлу бы такую биографию! Он бы не засиделся в секретарях райкома, он бы запросто мог ворочать делами в краевом или областном масштабе, ума бы хватило на это, занимать бы не пришлось. Этим его родители не обидели. Но даже и при своей бедной биографии он не обделен судьбой. Кто из его сверстников в селе в секретари райкома вышел? Никто. И не только сверстников общеголял. Вообще из его района он один в секретарях ходит. Сам Эйхе здоровается за руку. Когда назначал сюда, говорил: «Мы на тебя надеемся. Районной партийной организации нужна крепкая рука». И еще: «К врагам народа будь беспощаден». И Павел, конечно, сделает все. Партия его подняла, и он за политику партии отдаст все. Ради нее он не пощадит никого! Приказ партии для него — закон! Он — не Корчагин, который хотел быть добреньким и лавировал между требованиями партии и своей совестью. Твоя совесть — это совесть партии. Партия приказала — ты должен ответить: «Есть!» Ведь говорил он с Корчагиным на эту тему. Так нет, не понял, свое гнул. Дурак, что откровенничал с ним. Думал, что в органах НКВД люди надежные, проверенные, всегда преклонялся и трепетал перед ними. А на поверку вышло, доверять можно только самому себе. Но это — наука на будущее. Хорошо, что Корчагин унес с собой в могилу их разговор. И все-таки враг Корчагин. Враг ведь не только тог, кто ломает трактора, травит людей — враг сегодня и тот, кто своими демагогическими, либеральными рассуждениями пытается ревизовать политику партии. Это и делал Корчагин… Кто еще в районе есть из таких же «рассуждающих»? Директор школы?.. Опять приходил тот завуч жаловаться. Надо вызвать этого директора, поговорить с ним, прощупать, что за тип. А еще? Председателей колхозов и сельсоветов никого еще не посадили. Не может быть, чтобы среди них не оказалось таких людей, которых необходимо изолировать. Но… кого из них? Надо попристальней присмотреться. Шмырева разве, из Михайловки? Он всегда в молчанку играет и исподлобья смотрит. Мужик из тех, о ком говорят, что «он себе на уме».