Три дивизии, брошенные на подавление плотниковского восстания, были не в пример повстанческим отрядам вооружены артиллерией, авиацией, кавалерией, броневиками — что немаловажно! — современными картами, связью. Во главе карательных частей стояли не самоучки-выдвиженцы, а прошедшие колоссальную практику гражданской войны военные специалисты. И такая громада вооруженных до зубов войск не могла подавить восстание — открытых, развернутых боев плотниковские отряды не принимали, а обширные охватывающие операции пользы не давали — повстанцы были неуловимы, они проходили даже сквозь самые частые решета облав карателей. Местное население было открыто, явно за повстанцев, укрывало их, снабжало продовольствием, верховыми лошадьми, подводами. Красноармейцам же устраивало всяческие препятствия.

К концу лета власти сменили тактику. Было объявлено: за сокрытие повстанца — расстрел на месте. За прямую или косвенную поддержку повстанцев — ревтрибунал и тоже расстрел. Помогло. Но немного. Просто стали еще осторожнее.

В августе было объявлено о помиловании тех повстанцев, которые придут к властям с повинной и сложат оружие в течение двух недель с момента объявления. В противном случае главный кормилец ближайших родственников повстанца будет расстрелян. Не поверили — при чем тут родственники? Каждый отвечает за себя. Но по волостям начались расстрелы заложников — пока для начала по одному, по два из деревни. Немного погодя — снова. Тех, кого не расстреляли из родственников — не всю же деревню расстреливать! — стали увозить в уездные города, в Барнаул, а потом высылать дальше, в тайгу, в Нарым. Подействовало. Повстанческие отряды стали расползаться. И пошли мужики с повинной. И стали заполняться тюрьмы вчерашними неуловимыми народными мстителями. И, конечно, кто-то не выдержал, не устоял, выдал примерное место, где скрывается Плотников со своим штабом. Этот лес был окружен войсками.

Штаб был захвачен. Но Плотникову и Смолину удалось скрыться.

Шел уже сентябрь.

Несколько недель скрывались по селам у знакомых верных мужиков. В конце сентября решили: надо уходить с Алтая, уходить из родных мест — по селам свирепствовали карательные отряды, ревтрибуналы, части особого назначения из коммунистов и комсомольцев. Рано или поздно обязательно угодишь им в лапы. Особенно неистовствовал товарищ Анатолий…

Перед уходом Плотников захотел попрощаться с ребятишками, с женой, которая только что родила ему восьмого ребенка.

Прощание было коротким, торопливым — в двери уже стучали. Смолин начал отстреливаться.

Уходить пришлось вплавь через озеро. По ледяной воде.

Но и на противоположном берегу их ждала засада…

И поскакали по селам и деревням гонцы, торжественно оповещая: штаб Плотникова разгромлен, сам Плотников убит!

Правда, этим вестям люди не особо верили поначалу — не впервой такие слухи проползали по степи, а потом проходило время, и Плотников объявлялся снова. Но на этот раз, меняя лошадей, посыльные передавали друг другу в каждом селе вместе с вестью и две повстанческие пики, на которых торчали окровавленные головы Плотникова и Смолина. Скакавшие впереди коннонарочные сгоняли сельчан на площадь и те, крестясь и творя молитвы, испуганно встречали кавалькаду пикарей с красными флажками, торопливо отворачивались — уж больно непривычное, страшное— даже по тем временам — было зрелище. Некоторые из бывших соратников, хорошо знавшие Плотникова, подходили ближе, чтобы удостовериться. Трудно было признать в окровавленном обрубке хоть что-то человеческое. Но признавали. Некоторые плакали при этом — мужчины плакали, бородатые, сильные, много раз видавшие на своем веку смерть. Плакали от бессилья.

И гонцы скакали дальше, в следующее село.

И все повторялось снова.

Потом два дня валялись головы под плетнем на виду у часового — никого не велено подпускать к ним, к этим окровавленным головам повстанческих вождей. После кто-то надел головы на колья в плетне между горшками и кринками. Запекшаяся почерневшая кровь на усах, на бороде, на волосах. Все это наводило ужас на сельчан. Люди проходили стороной, не оглядываясь. Головы больше походили на глиняные корчажки, облепленные копошащимися червями и зелеными жужжащими мухами. Не голова — кишащий рой.

Хоронить не позволяли ни семье, ни друзьям.

Так упрочалась новая народная власть.

Кульгузкин приказал:

— Посадить его на табурет посреди площади, и пусть все село проходит мимо и плюет на него!..

И село шло и плевало в лицо этому человеку — человеку, не сделавшему ничего плохого селу, в котором он родился, и сельчанам, с которыми вырос вместе. А виноват он был лишь в том, что работал на земле и день и ночь, что у него был полон двор скотины и полные сусеки хлеба. И еще в том, что он не хотел идти в колхоз.

Настало время, когда человек не мог ничего. Власти могли все! Власти приказали идти и плевать на человека. И люди шли и плевали. А тот, кто не хотел, кто отказывался плевать — того оттесняла конная милиция к забору и держала кучкой под бдительным присмотром до особого распоряжения уполномоченного райкома партии и райисполкома товарища Кульгузкина. А люди шли жидкой цепочкой понуро, не поднимая глаз от земли и… плевали на человека, сидящего на табурете посреди сельской площади. Несколько поодаль стояли председатель сельского Совета по прозвищу Троха-Летун, секретарь партийной ячейки большевиков, председатель коммуны, еще не развалившейся полностью, уполномоченный ГПУ и бдительно следили за всей этой унизительной процедурой.

— Ты почему мимо плюнул? — схватил за рукав старичка глава советской власти на селе Троха-Летун. — А ну заходи снова, повторно! — Он тянул его в хвост колонны.

Старичок с силой выдернул свою руку из лапищи власти.

— Отстань ты от меня… Летун несчастный.

На помощь подоспел Кульгузкин, приказал:

— Туда его, к забору! С теми вместе!

А когда там, у забора набралось уже много, Кульгузкин приказал:

— Всех их в каталажку! Пусть посидят и подумают. И воды не давать сутки!

Когда сгрудившихся у забора непослушников стали теснить лошадьми к недавно отстроенной каталажке, Кульгузкин крикнул вдогонку:

— Не сутки! Двое суток не давать воды!.. А завтра вдобавок мы их обложим дополнительным налогом как подкулачников, как врагов нашей партии и советской власти. Понял?

А человек сидел ка табурете уже полдня, не шевелясь, весь в плевках. Солнце пекло ему голову. Перед глазами колыхалась улица, шевелились дома, готовые вот-вот перевернуться вверх тормашками… Люди подходили и плевали на него. Иные, правда, шепотом говорили:

— Ты уж прости, Никандрыч. У них сила… Ничего не поделаешь.

Никандрыч молчал. Казалось, он ничего не слышал и ничего не видел. Да и что он мог сделать, кроме, как терпеливо молчать? Он, сподвижник и личный друг проклятого новой властью и преданного официальной партийной анафеме бандита Плотникова! Ведь это он возил Плотникову передачи, когда тот сидел в барнаульской тюрьме в начале двадцатого года, он постоянно информировал его о всех крестьянских волнениях в степной части Алтая. После, когда Плотников сбежал из барнаульской тюрьмы и увел с собой всю тюремную охрану и унес все оружие, он, Василий Никандрыч Овсянников, стал добровольным интендантом первого плотниковского отряда — снабжал повстанцев и продовольствием, и лошадьми, и снаряжением, все добывал где только мог. И сыновей, воевавших когда-то у Мамонтова в армии за советскую власть, тоже послал к Плотникову в банды, как называли кругом крестьянских повстанцев Плотникова, поднявшихся за Советы, но без коммунистов. Ему бы, Никандрычу, покаяться (тем более Плотников убит, отряды его разгромлены), покаяться бы, ведь власти любят раскаявшихся — униженные, сломленные, они послушны, легко управляемы. Покаяться бы, вступить в колхоз, свести на общий двор всю скотину, сдать весь инвентарь (а у него много инвентаря, машин накопилось за годы), положить повинную голову на порог новой светлой и счастливой жизни. Ему бы, нет, конечно, все равно бы не простили, никогда бы не забыли дружбу с Плотниковым, но все-таки ггожилось бы хоть год-два дома. Но он не из тех. Не из тех, которые супротив своей совести идут. Поэтому вот и сидит теперь на солнцепеке, весь заплеванный. Сидит. И еще не известно, что страшнее — моральная смерть или физическая, натуральная.