Не знал он и того, что за этот вечер еще трижды во время заседания бюро выйдет в соседний кабинет новый начальник НКВД, трижды позвонит своему дежурному, трижды придут люди в военном и трижды тяжело и настойчиво скажут: «Пройдемте!» И все четверо проведут ночь в камере, сидя в разных углах, враждебно поглядывая друг на друга. Каждый уверен, что он честный труженик, попал сюда по недоразумению, а все остальные действительно враги народа, с которыми он не имеет и не должен иметь ничего общего. Председатель николаевского колхоза Пестрецов исподлобья смотрит на михайловского председателя Шмырена, с которым лишь час назад мирно беседовал в приемной, председатель одного из петуховских колхозов косится и на Пестрецова и на Шмырева, и все втроем они с нескрываемой враждой поглядывают на директора школы…

…А метель за решетчатым окном свирепствует, воет, нагоняет жуть. Кажется, что за стеной, там, на воле, бродит стая волков и подвывает своему вожаку, наводя страх и ужас на людей.

Над всей Сибирью выла и бесновалась метель. На всю страну надвигались черные тяжелые тучи.

Был канун тысяча девятьсот тридцать седьмого года.

Первые жертвы Переверзева, сидевшие в ту ночь в тесной вонючей камере предварительного заключения, не знали, что по их следам пойдут многие и многие. Группами пойдут агрономы и врачи, учителя и рядовые труженики колхозов, незаметные счетоводы и члены бюро райкома. Пройдут через эту камеру председатель райисполкома Старотиторов и бывший красный партизан кузнец Нефедов, петуховский маслодел Иван Иванович Клямер и молодой очкастый агроном, горячо выступавший когда-то на комсомольской конференции за поддержку стахановских методов в сельском хозяйстве. Пройдут многие и многие сотни честных коммунистов и беспартийных, безвинные жертвы чьей-то беспрецедентной в истории Руси тонкой игры.

Не знали еще эти четверо, что им очень повезло, что они оказались на стыке двух кампаний и поэтому по чьей-то забывчивости кое-кто из них останется в живых.

Это был год, когда люди по ночам с тревогой прислушивались к каждому стуку и замирали при приближающемся рокоте автомобиля. И не дай бог, если этот рокот обрывался около твоего дома! А в дальние села приезжали на лошадях кормленных, застоявшихся (не колхозные одры), набивали две-три брички. И там, где они проезжали, плач и стон висел над деревней.

А жизнь все-таки брала свое. Люди жили, влюблялись, женились, рожали детей. Весной тридцать седьмого года женился и Сергей Новокшонов на той быстроглазой, курносой Ладе Дидецкой, которая на вечере в учительском институте с одного взгляда влюбилась в него. Первую половину каникул и медовый месяц провели они в Каинске, переименованном полгода назад в город Куйбышев, у тестя и у тещи. А в августе приехали в Михайловку к матери.

Утром Сергей вышел с Ладой на улицу — хотелось показать ей село, в котором родился и вырос. Лада впервые была в такой захолустной деревушке, поэтому с восторженностью городской девочки всему удивлялась. На Сергея же нахлынули воспоминания. Мелкорослые, пузатые избушки, осевшие от времени пятистенники и крестовые кулацкие дома, седые ветлы на берегу речушки, березовая роща на окраине села, подсолнухи на огородах — все это мгновенно перекинуло его в далекие годы, напомнило тырло, где он залихватски играл на гармони, напомнило рыбалку, ночное с конями, охоту. Все было родным, близким. Затрепетало сердце, когда услышал тарахтенье брички. Замер, не отводя глаз от подводы: до чего же привычно, до боли знакомо трусит лошадь, меланхолично бросая щербатые копыта в землю.

— Ты чего? — взяла его под руку Лада.

— Лада! Посмотри: лошадь! И телега! Ты только посмотри! А как скрипит телега! Это… это же музыка! Это же симфония русской деревни!

Лада удивленно повернулась к мужу. Лицо у него было растроганное.

— Ты, наверное, не понимаешь этого, да? — спросил он. — А у меня все это вот здесь, в сердце.

Подвода поравнялась с ними. В бричке сидел дед Охохо, дымил как паровоз огромной цигаркой из наикрепчайшего самосада, охал после каждой затяжки и сердито покрикивал на лошадь, словно она виновата-в том, что у него от ядреного дыма глаза лезут на лоб.

— Здорово, дед! — обрадовался ему Сергей.

Дед натянул вожжи. Уставился на городского парня.

— Не узнаешь?

— Постой, постой, да это никак Серега!

Сергей засмеялся:

— Он самый.

— Где ж тебя узнаешь такого?

— Ты куда едешь, деда? Дай я немного поправлю, соскучился я… Садись, Лада, до рощи доедем.

Дрогнули руки, когда их коснулись плетеные ременные вожжи, запершило в горле — не вздохнешь, не выдохнешь. Боже мой, да как же это жить-то без всего этого! Несчастные же люди горожане…

— Соскучился, говоришь? — спросил дед Охохо, когда бричка, тарахтя и колыхаясь, покатилась дальше. — Оно, Серега, того… свое земное-то к себе и тянет. Ей вон, касатке, — кивнул он на Ладу, — должно, ни к чему все это. А ты вон загорелся. Мужик — одним словом! Сколько ни езди там по городам, а к земле-матушке тянет. — Дед особо усердно пыхнул цигаркой, охнул, разинув рот, И закатился надолго с хрипом и бульканьем.

Лада испуганно смотрела на посиневшего, задохнувшегося в кашле старика. Ей казалось, что он вот-вот испустит дух. Когда тот, наконец, вздохнул, Сергей спросил:

— Ты все еще такой самосад куришь, деда?

— Такой, с девятой гряды от бани…

Лада участливо посоветовала:

— Здоровье-то беречь надо, дедушка!

— Вот я его и берегу, поддерживаю, милая. Как примешь такого деруну, так на душе и полегчает. Прочистит все… Так, говоришь, соскучился? Месяц назад вон приехал внук мой Костя. Так тоже, не успел с машины соскочить, а уж хвост трубой и — по селу. Покеда круг не дал, в избу не зашел. Первую же попавшуюся собаку кинулся целовать. А опосля добежал до речки — ребятишки там сидят удят — подбежал к мальцу, дай, говорит, порыбалю. А у самого, так же вот, как и у тебя, сердешного, руки трясутся…

Вечером пришли вернувшиеся с поля друзья Сергея Николай Шмырев, Костя Кочетов, другие ребята.

Давно мать Сергея не слышала такого шума в избе. Даже Николай Шмырев, после исключения отца из партии и ареста, ходивший мрачный и нелюдимый, повеселел, впервые за восемь месяцев заулыбался.

— Жениться не думаешь, Николай? — спрашивал Сергей, похрустывая сочным малосольным огурцом.

— Пока нет. Не до женитьбы. Семья сейчас у меня на руках.

— А с учебой как?

— Какая может быть сейчас учеба!

— Заочно оформляйся.

— Заочно разве только. Тяжело ведь будет.

— Что поделаешь. Учиться все равно надо.

— Это конечно. Правильно. Подумаю. Может, в техникум на агронома поступлю. А ты после учебы куда думаешь?

— Как куда? Обратно сюда же, в район.

— В городе не думаешь оставаться? Сейчас ведь все в городе пристраиваются. Никак не хотят в деревне жить…

— Ну и пусть себе пристраиваются, а мы с Ладой, — он обнял жену, улыбнулся ей, — приедем сюда. Правда?

Лада, с интересом смотревшая на друзей мужа, кивнула согласно:

— Здесь очень хорошо…

Однажды на улице Сергей встретил Лизу. Поздоровался. Она остановилась и взором, полным невыстраданной тоски, смотрела на него не таясь. Лада еще крепче прижалась к мужнину плечу, словно боясь, что Сергея могут отнять у нее. Когда чуть отошли, спросила:

— С этой девушкой ты, наверное, когда-то гулял?

Он подумал, будто припоминая или не решаясь, говорить или нет.

— Давно это было.

— А она до сих пор любит тебя.

— Может быть, — равнодушно ответил Сергей.

— А у тебя много тут осталось таких? — допытывалась Лада.

— Здесь нет никого больше.

— А где есть?

Сергей опять помедлил. Он вспомнил Катю. Вспомнил и удивился, что показалась она ему такой же далекой и чужой, как и Лиза.

— А ты, собственно, чего допытываешься? — улыбнулся он.

Лада, заглядывая на него, ответила:

— Хочу знать степень своего счастья: у скольких я тебя отбила.