— С первого года. Ему вроде рановато…

— Ничего, как раз подоспел… Ну спасибо, дядя, что подвез, тут я пешком дойду.

— Они подъезжали к бору, Аркадий спрыгнул с брички, зашагал рядом.

— Так что не дождешься, борода, чтоб к тебе с поклоном шли. Одна у тебя дорога — к рабочему. Вот так. Не смотри на меня разинувши рот.

— Аркадий засмеялся.

— И еще: если голова на плечах, то, пока не поздно, прячь хорошенько хлеб и… сына. До свиданья.

— Аркадий отстал от брички и свернул в бор, а старик так и поехал с ошалелыми глазами.

Андрей Полушин был в дозоре. Он первым увидел пробиравшегося колком Данилова. Не выходя из укрытия, как учил Тищенко, пропустил Аркадия, а сам настороженно смотрел, не идет ли кто по его следам.

Красное солнце висело над верхушками сосен. В открытую дверь землянки косые лучи проникали даже в самый темный угол нар. На них, прикрыв глаза рукой, лежал Петр Дочкин. Думы одолевали мужика. Он старше всех, у него больше и забот. Он не Матвей Субачев, который встал, подпоясался и пошел. У Дочкина семья. Сколько же можно мотаться по этим землянкам? Он не сомневался в том, что Советская власть победит. Но лежать и ждать, как они ждали всю зиму, проку мало. Правда, с приходом Данилова появилась цель, что-то начали помаленьку делать. И все равно этого, видимо, недостаточно.

Матвей который уже раз за день разбирал и протирал промасленной тряпицей затвор винтовки, наводил глянец в стволе.

— Нам бы пулемет ручной сюда, — мечтательно прищурился он. — Вот бы зажили.

Но ему никто не ответил. Дочкин вообще был далек от мечтаний. Тищенко занят: в неудобной позе, изогнувшись к дверям, читал книгу. За зиму сколько он их уже отмахал! Андрей Полушин перетаскал ему из дому пол-этажерки. Субачев а удивляет страсть Ивана к чтению. Вроде бы серьезный человек, хозяйственный, а таким ребячеством занимается. Ну сказки читать — другое дело, сказки Матвей и сам любит. А читать про любовь и всякую другую чепуху семейному человеку — просто смешно. Это если бы Андрюшка Полушин читал, понятно было бы. Он вообще тонкий в кости.

Матвей выглянул в дверь: не пора ли сменять Андрея? В это Бремя из кустов вышел Данилов. Матвей радостно крикнул:

— Пришел!

Тищенко загнул угол страницы, с сожалением отложил книгу. Дочкин поднялся проворно.

Данилов сбежал по ступенькам, бросил на лежанку плащ.

— Напиться есть что?

Матвей протянул ему глиняный кувшин с холодной родниковой водой.

— Ну? — спросил Субачев первый.

Аркадий пил долго. Наконец оторвался, вытер рукавом губы, улыбнулся.

— Что «ну»?

— Как сходил, что нового?

Данилов обвел друзей взглядом.

— Сходил хорошо. Мыслей принес полную голову… Надо хорошенько всем обмозговать… Теперь у нас связь с Коржаевым прочная…

Когда стемнело, Данилов с Тищенко стали собираться в село в баню — в эту неделю их черед был мыться.

В дороге Тищенко, как всегда, долго молчал, потом неожиданно заговорил:

— Ты правильно сказал сегодня: нам села бояться нечего. Надо почаще туда наведываться. С мужиками надо разговаривать. Листовки — это само собой, а живое слово — оно лучше. И еще вот что я думаю: сколачивать себе сочувствующих надо. Таких, как Аким Волчков, Иван Ильин, Ларин. Катуковых можно. Они хоть и зажиточные, но все фронтовики, свои ребята. А что касаемо Антонова, то хоть Коржаев и говорит, но я не особенно верю этим всяким Антоновым. Крестьянина надо, это надежнее…

В бане стоял сухой жгучий пар. Если подняться — уши горят огнем, в носу жжет и в горле сушит до самой груди. Аркадий не любил такой жары. Зато Тищенко сразу полез на полок.

— Аркаша, поддай, пожалуйста, ковшичек… Зря ты не паришься. Ты знаешь, почему старики по сто лет жили раньше?.. Парились.

Аркадий плеснул на каменку ковш воды и сам тотчас же присел — от камней шибануло паром, как из паровоза.

Иван закряхтел, застонал — неистово начал хлестать себя веником. Он перехватывал из руки в руку веник, охал и со свистом хлестался.

— Вот благодать так благода-ать… Лезь, попарься… Мой дед, знаешь, до самой смерти так и не верил, что паровозы ходят паром… Что ж баня, говорит, тогда не ездит… в ней-то уж вон сколь пару-то… Чудак был, в шапке парился и… в рукавицах… Вот истязал себя так истязал… Зато прожил сто три года.

Аркадий внизу на лавке обливал холодной водой голову. Ворчал:

— Ты не философствуй там. Слезай скорей, да дверь откроем. А то дышать нечем…

После, за ужином, Иван, блаженно жмурясь, говорил:

— Слабак ты, Аркадий. Сразу чувствуется интеллигентская кость. А жалко. К твоей голове да мужицкую силу — тебе износу бы не было…

К полночи, когда собирались уходить, Аркадий несколько смущенно сказал:

— Иди один. Я зайду к Ларисе.

Тищенко помолчал, неодобрительно сопя.

— Может, в другой раз?

— Ничего, не бойся. Я осторожно.

Он повернул к центру села, к Ларисиному дому. Света в окнах не было. Дом казался заброшенным, пустынным. Аркадий постучал в ставню.

— Ларочка, — тихо окликнул он, — это я. Оденься и выйди.

Лариса ойкнула и через минуту в распахнутом легком

пальто выскочила на крыльцо.

— Что случилось, Аркаша? — испуганно спросила она.

Аркадий тихо засмеялся.

— Ничего страшного. Пойдем погуляем.

— Ой, что ты, Аркаша. Тебя же узнают.

Аркадий взял ее за руки, притянул к себе.

— Ничего, сейчас темно. Пойдем, не бойся. Мне хочется погулять с тобой, как тогда, по берегу Оби, помнишь?

Как не помнить ей те вечера в Новониколаевске. Он тогда экстерном сдавал за учительскую семинарию, а она заканчивала фельдшерско-акушерскую школу. Они только что познакомились. В те дни они почти не расставались. Прямо из семинарии Аркадий заходил за Ларисой и они с учебниками шли гулять. Любимым их местом был пустынный берег Оби. Здесь можно было посидеть в укромном местечке, украдкой поцеловаться, наконец просто поребячиться, покидать камни в воду.

— Куда же пойдем, Аркаша? — спросила Лариса, застегивая пальто.

Аркадий крепко прижимал ее локоть, заглядывал ей в лицо.

— Хорошо ведь, правда, Ларочка?

Над верхушками рослых тополей в сизом лунном свете неслись хлопья низких весенних туч. Мостик через мелководную Мосиху и дальше широкая улица, обсаженная тополями, выглядели сказочно таинственными. Пахло лопающимися почками. Но Лариса, казалось, не чувствовала этого. Она украдкой вглядывалась по сторонам.

— Аркаша, — остановилась она и положила на грудь ему руки. — Когда мы сможем с тобой гулять не таясь и жить не оглядываясь?

Аркадий взял ее за талию?

— Скоро, милая, скоро.

— Скорее бы.

В переулке послышались тяжелые неуверенные шаги, и на улицу вышел тучный высокий мужчина. Он остановился.

— Эй, парень, — крикнул он наклонившемуся над Ларисой Данилову, — девку-то замучил — до такой поры держишь.

— Ничего, мы привыкши. А ты проваливай своей дорогой, — грубовато ответил Аркадий.

— Но-но!.. — прикрикнул мужчина. Постоял минуту, но, видимо, раздумал связываться с грубияном, зашагал дальше.

— Ты узнал, кто это? — шепотом спросила Лариса.

— Нет.

— Это батюшка, отец Евгений. Наверное, опять пьяный.

Они прошли на берег пруда, Аркадий распахнул плащ, привлек к себе Ларису. И замер. Стало уютно и хорошо. Говорить ни о чем не хотелось. Было приятно ощущать тепло Ларисиного тела и ее свежее дыхание у себя на губах. На плотине, по ту сторону пруда, несмело пиликала гармонь, по селу разносился собачий лай, где-то в другом конце слышалась девичья песня. Аркадий и Лариса смотрели друг другу в глаза и молчали. Зачем говорить, когда ощущаешь биение сердец, когда кругом весна и в душе волнующий трепет. Так и стоять бы, прижавшись друг к другу, без конца…

Запели первые петухи.

Лариса вздохнула.

— Как хорошо, Аркаша! Забудешься — будто ничего и не изменилось, а подумаешь, что все это может оборваться в любую секунду, — страшно становится.