В это время со стороны железной дороги к партизанам подбежали двое рабочих. Они еще издали в серой мути зимней ночи махали шапками и кричали, чтобы по ним не стреляли. Данилов с Небораком встретили их.

— Товарищи, дорогие! — возбужденно говорили рабочие. — Как мы вас заждались. Наступайте скорее. В городе поднялось рабочее восстание. Железнодорожный батальон присоединился к нам. Уже полгорода в наших руках. Мы захватили мост через Обь. Белые хотят его взорвать, но мы защищаемся. Скорее туда…

Партизан не нужно было торопить, они сами стремительной лавиной катились к городу.

В час ночи с 9 на 10 декабря полк «Красных орлов» вступил в город.

Небольшие стычки с разрозненными группами белогвардейцев-добровольцев ' происходили ка Демидовской площади, у собора Петра и Павла на Соборной площади. Один батальон Неборак сразу же отправил на станцию, стоявшую в трех верстах от города. Партизаны походя прочесали осинник, росший между городом и станцией, и выгнали к вокзалу большую группу офицеров и добровольцев. Часть из них устремилась в березняк на противоположной стороне железнодорожных путей, часть была схвачена. Среди попавшихся устьмосихинцы опознали своего бывшего учителя Ширпака. Еще свежи были в памяти издевательства и порки, которым подвергал он односельчан. Вокруг подпоручика сразу же загалдели устьмосихинцы.

— Попался, голубчик!

— Отольются тебе наши слезки.

— Измывался над народом, думал — тебе это так пройдет.

— Скидай полушубок!

— Все скидай.

— Мы тебе сейчас должок отдадим.

Около окаменевшего от страха Ширпака подпрыгивал старик Юдин.

— Меня за что порол? Я тебя спрашиваю: за что порол? А Андрюху Боркова за что, а? Я тебя спрашиваю. — Леонтьич взвизгивал, стараясь перекричать общий шум, и замахивался на Ширпака кулаком, но ударить ему никак не удавалось — кругом толкались, лезли люди.

Сквозь толпу протиснулся отец Евгений. Он отодвинул своего дружка Леонтьича, заглянул в лицо Ширпаку.

Ширпак, раздетый уже до нижнего белья, вдруг зарыдал, по-бабьи, в полный голос. Но его слезы никого не тронули.

— Все село от тебя в голос ревело.

Младший из братьев Катуковых крикнул:

— Расступись! — И одним ударом в ухо сшиб Ширпака на загаженный перрон.

…Каждый старался — хотя бы частично — отомстить Ширпаку за его издевательства и зверства. Леонтьич — тот успел несколько раз прикладом ударить своего врага.

Не принимал участия в расправе из мосихинцев только отец Евгений. Он отошел в сторону и стал торопливо скручивать цигарку. Всегда веселые глаза его были задумчивы. Должно быть, только сейчас, на этом перроне, наглядно и упрощенно видя, как замкнулся круг сельских взаимоотношений, он до осязаемости остро понял смысл жизни и свое место в ней.

На перрон галопом в сопровождении эскадрона партизан влетел Данилов. Он осадил коня перед задумавшимся священником.

— Что здесь такое?

Евгений Осипович вскинул голову на Данилова, ответил:

— Ширпака поймали, порют.

Данилов крутнул на месте коня.

— Стой! — закричал он. — Прекратить! Кто позволил устраивать самосуд?!

Партизаны нехотя начали отходить в стороны. На перроне остался лежать Ширпак, окровавленный, бездыханный…

Эта весть облетела степной Алтай буквально в один день:

— Мамонтова арестовали!..

Комментировали ее, эту новость по-разному, но все в одном направлении — не верили, неправдоподобно это было…

— Брехня! Быть того не может — чтоб Мамонтова и вдруг арестовали. Как это так?

— Не одного Мамонтова, весь штаб его арестовали…

Совсем не верилось. Партизан в селах почти не было — так, ежели кто по болезни или по старости списанные вернулись домой — спросить не у кого. А тех, кто появлялся, буквально пытали: как могло случиться, что Мамонтова — и вдруг арестовали? Да еще со всем штабом!

— Они что, супротив власти пошли?

— Вполне могёт быть.

— Ну, неужели уж супротив власти, тогда — само собой, арестуют.

— Кто супротив власти — завсегда так. Так и при царе-батюшке было и при Колчаке. А Советская власть разве хуже их? Она тоже не потерпит, кто супротив…

Но это все — понаслышке, от кого попало. Большинство же партизан было все-таки в городах и в ближних пригородах, на железнодорожных станциях. Здесь стояли полки, и партизанские, которые расформировывали, и красноармейские, которые формировались за счет партизанских. Тут тоже недоумевали. Устраивали стихийные, многолюдные митинги по этому поводу, по поводу ареста партизанских вождей. Вызывали на эти митинги командование. А командование, как правило, разводило руками — откуда ему, командованию, знать, за что арестовали Мамонтова, за что арестовали Рогова, командира партизанской дивизии Архипова, начальника штаба корпуса Жигалина, интендента партизанской армии Чеканова — всех арестовали.

— Все не могут быть врагами! — кричали на митингах. — Это что-то неладно с самой властью.

— Знамо дело. Не могут все, кто завоевывал власть, шагать не в ногу, а одна только эта власть, которую привезли в обозе, шагает в ногу!..

Один из батальонов 7-го полка «Красных орлов» на самостихийно вспыхнувшем митинге, не удовлетворился ответом командования, потребовал самого председателя губревкома Аристова. Ждали терпеливо два часа. Не разошлись. Аристов сам, конечно, не явился, прислал секретаря Ольшевского. Тот медленно поднялся на подмостки, долго протирал очки, не глядя на собравшихся, потом водрузил очки на переносицу, старательно заправил дужки за уши, наконец глянул на толпу, внимательно следившую за каждым его движением.

— Что вам угодно от меня?

К помосту пробрался бородатый партизан. Стянул с головы шапку, прищурившись, посмотрел снизу вверх на прибывшего чиновника.

— Скажи, мил человек, наш нынешний губернатор товарищ…

— Не губернатор, — перебил мужика чиновник, — а председатель губревкома товарищ Аристов…

— Вот-вот, он самый. Откель он будет? Когда мы власть советскую завоевывали, его тута не было. А завоевали власть… даже не успели еще завоевать, он уже ухватил вожжи первым. Кто его звал? Кто его поставил тут? А? Как это он ухватил эти самые бразды, которые… А?

— Так что вы хотите?

— Откель он взялся? Кто его посадил на этот стул?..

— Товарищ Аристов старый революционер, посвятивший жизнь свою революции. Он страдал за революцию, за народ в тюрьмах и… на каторге.

— Ну и чо? Теперя ему как бы в награду дозволили командовать нами? Так это понимать надо?

— Нет. Почему же! Вышестоящие московские власти и прежде всего, в том числе, Владимир Ильич Ульянов-Ленин, назначил его сюда к вам.

— А у нас спросили: нужен он нам али нет?

— Он пока врио — что означает временно исполняющий обязанности. Потом выберете его законно…

— А почему наших, которые Колчака били — их почему нету никого у власти?

— Правильно! Почему? — кричали из толпы.

— Ни Мамонтова, ни Громова, ни Архипова — почему?

— Мужики! — взобрался на плетень партизан в пиджаке, сшитом из солдатской шинели, — Мужики! А может, мы не за ту власть воевали, а?! Может, нам здесь сейчас не ту власть подсунули, а?

— А? Может, воевали за одну, а подсунули — другую!..

К вечеру батальон расформировали полностью. Наиболее петушистых тут же зачислили в маршевые роты и отправили в красных «телячьих» вагонах на передние позиции — на транссибирскую магистраль в действующие полки, остальных разбросали по другим частям.

Бродила, колобродила толща партизанской непромешанной массы темной, неграмотной, но жаждущей выхода на простор, на раздолье. Попривыкли за год вольной жизни к разгулу. Не так-то просто сразу после вольницы накинуть недоуздок на этих людей, хлебнувших глоток свободы…

Приятно пригревало солнце. На оттаявшем выступе наличника воробьи подняли такую возню, такой писк, что Данилов невольно оторвался от бумаг, подошел к окну, облокотился да и засмотрелся. Не меньше десятка общипанных, истощенных длинной и голодной зимой воробьев нападали ка своего рослого собрата, державшего под лапой кусок хлеба. Он отбивался направо и налево. Но те были воинственны и наседали настойчиво. «Все равно одному не устоять против такой оравы, — оценил силы сторон Данилов. — Поделись, дурень, куда тебе такой кусок…»