— А они какие-то у тебя такие, понимаешь… — проговорил Юра необычным голосом.

Аля вскинула на него глаза и лукаво поинтересовалась:

— Какие — такие?

— Какие-то… понимаешь, глупенькие, несерьезные и смешные…

Аля подобрала ноги.

— Дай котелок, я сама схожу к ручью, — осторожно взяла у него из рук котелок и пошла. Юра смотрел ей вслед затуманенным взглядом и видел только ее мелькающие розовые пятки.

— На тебя что, столбняк напал? — толкнул его плечом, зашептал Валька Мурашкин. — Никогда, что ль, Альку не видел — уставился…

Сучья в костре дымили и потрескивали — кое-кто по неопытности наломал сырых — искры нет-нет да и постреливали в стороны. Всегда застенчивая, тихая Наташа Обухова в этот вечер удивляла всех своей какой-то неиссякаемой веселостью. Подстриженная под мальчишку, сверкая русыми, с золотистым отливом, волосами, она крутилась, как на шарнирах, словом, вела себя истым бесенком. А Тимка Переверзев, бесшабашный, хвастливый, с нагловатыми цыганскими глазами Тимка, смирно сидел у подножья Валькиного «трона» и не спускал с Наташи теплого, улыбчивого взгляда. Может, это непривычное Тимкино внимание и подогревало Наташину веселость — она все время на него поглядывала.

На третий день похода ребят застал дождь…

— Юра, Юр, смотри, какие пузыри на воде, — завороженно шептала Аля, не отрывая глаз от вздыбившейся реки.

А когда дождь перестал, все стали бегать по лужам. Они с Алькой и раньше не упускали такого случая. Но тогда бегали вместе, а сейчас впервые Юра смотрел на Альку со стороны и, пожалуй, впервые видел ее, выросшую уже, за детской этой забавой. Подобрав выше колен подол мокрого ситцевого платьишка, она шлепала босыми ногами по воде. Брызги летели во все стороны. Со смехом оглядывала она свои забрызганные ноги и платье. Бежала обратно, снова смеялась и снова смотрела. И вдруг она подняла голову и увидела Юру. Увидела, смутилась — так был необычен его взгляд, выпустила платье, пошла к речке, села на крутолобый валун и задумалась. Стала кидать голыши в воду. Делала она это неумело, по-девчоночьи, через голову.

Юра стоял у палатки, смотрел.

К нему подошел Александр Григорьевич, обнял за плечи.

— Пойдемте, Юра, пройдемся по берегу.

И пошли они по влажному песку, обнявшись, оба босые, с засученными штанами. Юра настороженно ждал, что скажет Символист. Но Александр Григорьевич не торопился. Он поглядывал по сторонам, тихо насвистывал.

— Смотрите, какая красота кругом, — вдруг сказал он тихо. — Вот стихи хочу написать о летнем дожде. О таком, как сейчас был. Об умытой земле… О том, как дышится легко после грозы… Вы не пробовали, Юра, писать стихи? Вы же любите их?

— Очень люблю, Александр Григорьевич. Но никогда не писал.

— А сегодня вы напишите! — после длинной паузы, так же задумчиво-тихо, сказал Александр Григорьевич. Юра удивленно покосился на него. — Не удивляйтесь. Каждый человек, даже если он совершенно далек от поэзии, хоть раз в жизни, но бывает поэтом. Обязательно! Сегодня черед дошел до вас. Вы — поэт. Сегодня вы напишете свои первые стихи. Они могут не оформиться в строфы, не лягут на бумагу. Но это будут стихи. Это будет песня души, почувствовавшей у себя крылышки, хотя и слабые, беспомощные. Но даже они, эти хилые крылышки, покажутся вам сегодня могучими. Они поднимут вас высоко-высоко. И вы увидите мир прекрасный, зачаровывающий, не знакомый вам. Вы откроете его заново, для себя…

Александр Григорьевич вздохнул, достал портсигар.

— Вы, Юра, извините меня, я закурю. — Он торопливо чиркнул спичкой, глубоко затянулся раз, второй. Смотрел куда-то вдаль. Таким он бывает иногда на уроках, когда читает стихи. — Каждый человек однажды открывает для себя мир заново… Много об этом написано стихов. Я тоже писал… И эти первые… чувства, эти первые стихи запоминаются на всю жизнь. Запомнятся они и вам, Юра…

Юра еще не совсем понимал, о каких стихах, о каком открытии мира говорит Александр Григорьевич. Но о чувстве, о котором идет речь, он уже догадывался. Он не мог не догадываться. Оно заполняло душу, бродило в ней, не давало покоя.

С этим новым чувством и вернулся Юрий из похода. А в тот день со станции проездом домой в Петухово на каникулы заехала его двоюродная сестра Катя Гладких.

— Ох, как ты вырос, Юра! — очень удивилась она. — Прямо-таки юноша, кавалер!.. А я думала, что ты все еще маленький, привезла тебе чертежи бензинового моторчика для авиамоделей. А ты, наверное, уж и не занимаешься этим. Другое, наверное, уж на уме, а? — Катя засмеялась, видя легкое смущение Юры. — Аля тоже, наверное, выросла?

— При чем тут Аля, — сердясь на свое смущение, ответил он. — Ну, давай чертежи.

Катя открыла чемодан, достала большую коробку с жирной надписью по диагонали «Авиаконструктор», подала ему. Сама же погрустнела почему-то, задумалась, глядя на волнистый Юркин чуб, на отчетливо пробивающийся на губе пушок. Давно ли мальчишкой был! А теперь уж парень. Растут! А твоя юность уже прошла. На двадцать первый год перевалило. Сверстницы все давно замужем. У Верки Сульниной уже двое ребятишек… Засыхать тебе старой девой, Катька. Будешь вон как Людмила Георгиевна — высушенная, желчная и злая, будешь читать лекции, гонять студентов на экзаменах, ходить в белых воротничках и в черном платье с длинным рукавом… И сильно защемило сердце, второй год оно ноет почти беспрестанно. Когда на лекции сидит Катя, записывает — немного отвлечется, не так остро ощущает свою беду. Улыбки — они и до этого не часто посещали ее лицо, а за последний год она совсем забыла об их существовании. Вот сейчас с Юрой чуть ли не первый раз за все время и посмеялась. И то оттого, что домой едет — единственная радость. Если ее можно назвать радостью.

Не стала Катя смотреть, как по-мальчишечьи обрадованный Юра начал разбирать заготовки, сличать их с чертежами. Пошла в контору раймаслопрома узнать, нет ли здесь, в райцентре, кого из Петуховского маслозавода, с кем можно было бы уехать домой.

Знойный июньский день разогнал людей по учреждениям, по квартирам. На улицах пусто. И вообще против Барнаула здесь глухомань. А каково в Петухах! Там, наверное, совсем как в могиле. Два года лишь прожила в городе, а отвыкла от деревни — от этой тишины, от бурьяна вдоль улиц, от кур, роющихся на дороге в конском помете. И что очень странно — не тянет ее сюда, не хочет она жить так, как жила.

В конторе ей сказали, что недавно на станцию ушла автомашина с маслом петуховского завода. К обеду она вернется и снова пойдет в Петухи.

Куда себя деть на полдня? Подруг здесь у нее не было.

Идти обратно к Колыгиным не хотелось. Кроме Юры и деда, никого дома нет — все на работе.

В райком комсомола разве зайти? А там кто? Урзлин? Тоже радости мало. Да и его там нет. Он теперь секретарем райисполкома работает. Она смотрела на двухэтажное здание райкома партии, прятавшееся в густой зелени сада. С каким трепетом когда-то входила сюда, сколько томительно радостных минут проведено здесь. Вот здесь, в клубе, примыкавшем почти вплотную к зданию райкома, она тогда первый раз увидела Сергея. Данилов вывел его из зала на сцену и рекомендовал в секретари. Все смотрели на него. А он, не смущаясь, смотрел в зал.

Когда же это было? Неужели пять лет прошло? Да, Почти пять. Зимой это было, в тридцать четвертом году. Шестнадцатилетней она тогда была, как Юрка сейчас. Неужели Юрка уже способен такое чувствовать? Не может быть — он же совсем мальчишка. Что он понимает! А она тогда понимала? Еще бы! А разве знала тогда, сколько бессонных ночей принесет ей это? Разве знала, чем все это кончится? А если бы знала, отказалась бы? Нет. Пусть все это случилось. Пусть. Пусть ноет, не затихая сердце. Раз ноет, значит, оно еще любит. А разве лучше жить с пустой душой и спокойным сердцем, жить равнодушной!.. Не удалось, не покорилось ей счастье, а только улыбнулось. Улыбнулось и исчезло. Ну так что ж. Зато она знает, каково оно, это счастье. Оно оставило след у нее в душе. А это уже радость, уже богатство, владеют которым далеко не все. Сколько еще девушек, которые, даже Выйдя замуж, так и не испытали этого чувства в полную силу, не знают его. Может, и живут спокойно и не ноет у них сердце, а все равно они несчастнее, чем она. Бедные они, обкраденные судьбой…