— Пойдем для начала в сельский Совет, — предложил Федор, — посоветуемся с Нефедовым.

Послали за Катей на маслозавод. Катя в таких делах должна разбираться.

Кульгузкин кружился по нефедовскому кабинету, отфыркивался, как паровоз. Ему очень уж не хотелось ударить в грязь лицом перед иностранцами. Когда Катя вошла в кабинет, он сразу же накинулся на нее.

— Какие нации сейчас больше всего ездят к нам? Какую ихнюю еду нам лучше сготовить?

Катя быстро сообразила, о чем речь.

— А зачем «ихнюю»? Свою еду они и дома могут поесть. Наше надо блюдо, сибирское! Пельмени сделать. Настоящие, из медвежатины бы, а?

Федор вскочил.

— Во-о! Правильно, Катюша. Именно пельмени. И водки четвертями трехлитровыми — удивлять так удивлять! И никакого шампанского.

Через несколько минут все село знало о приезде иностранцев. Бабы метались из избы в избу, шушукались: а вдруг гости пожелают зайти к кому-нибудь в избу, чем тогда их угощать? Да сумеют ли бабы по-иностранному приготовить и подать? Кинулись за советом к жене маслодела Ивана Ивановича Клямера — как-никак, а все-таки немка, может, что помнит об иностранном. Та развела руками — деды и прадеды ее в России родились и жизнь прожили.

Встречать гостей выслали на станцию три тройки с бубенцами и лентами, кучеров нарядили, как на святцах, в красные кушаки и широченные борчатки, в расписанные красными узорами белые пимы (кое-как нашли три пары у стариков). Мальчишек с утра отрядили смотреть за дорогой. А к полудню село вывалилось к подножию взгорка, к мосту. Только по великим праздникам да в половодье, когда резвится и играет шумливый и капризный Тунгай, собирается столько людей на его берегу. Но на этот раз все смотрели не на реку, а на дорогу. Наконец к собравшимся подошел Нефедов, кашлянул в кулак, громко объявил:

— С району сейчас звонили: мимо проехали, сюды направились. Скоро должны быть…

Вскоре действительно на горизонте показались точки. Тройки промчались через мост и влетели в сельсоветские ворота, лихо развернулись у крыльца. Прясло ограды мгновенно превратилось в цветастую гирлянду — бабы и девки в ярких полушалках и платках облепили изгородь, с любопытством рассматривая приехавших. В каждой кошеве по два гостя. Они были в тулупах и высоких лисьих шапках.

— Мать честная, какие черные-то! Должно, негры.

Приезжие сверкали ослепительно белыми зубами, кивали колхозникам.

Нефедов, смущенно покашливающий в кулак, стоял около троек, не зная, что делать и как принимать гостей. Рядом с ними не менее растерянными топтались председатели колхозов, члены сельского Совета. Выручил всех секретарь райкома Переверзев. Он крикнул:

— Помогите раздеться товарищам. Они не привыкли к такой тяжелой одежде.

Лопатин первым решительно подошел к кошеве и стал расстегивать тулуп на самом низкорослом из гостей. Когда распахнул тулуп и скинул его к ногам гостя, вдруг увидел: перед ним стояла девушка, черноглазая, смуглая, с любопытством рассматривающая его из-под надвинутой на брови лисьей шапки. Девушка сказала чисто по-русски:

— Не ожидали встретить внутри шубы человека?

Федор удивился еще больше. Даже отступил на шаг.

— Вы по-русски знаете? А нам сказали: иностранцы…

Кто-то положил Федору на плечо тяжелую руку, и сочный голос с сильным азиатским акцентом сказал:

— Мы, товарищ, тёже советский нарёд.

Федор улыбнулся. Перед ним стоял мужчина со жгуче-черной бородкой и такими же черными блестящими глазами на мужчине, как и на девушке, был стеганный на вате пёстрый халат и лисья шапка.

Мы приехали соцсоревноваться… Мы — из Туркменистан…

А мы-то думали, какие иностранцы едут. Оказывается, свои. Вот здорово!.. Проходите, товарищи, в сельсовет там и поговорим.

Но тут запротестовали женщины.

— Ты что, обалдел! — налетели они на Нефедова. — Люди с дороги, продрогли, а ты их в. контору. Тоже говорун нашелся…

— Правильно! Повели их, бабы, по домам. С непривычки-то им холодно, бедным.

Знамо, из теплых краев…

Из приехавших большинство все-таки не знало русского языка. Они улыбались и непонимающе крутили головой. Полом тот, жгуче-бородатый, перевел разговор. Все засмеялись, согласно закивали. Некоторые даже шутя передернули плечами и подули на ладони, — дескать, действительно прохладно на дворе.

Гостей тянули нарасхват. Каждого окружала толпа, каждого наперебой приглашали.

Кульгузкин беспомощно разводил руками:

— А пельмени-то куда?

Переверзев стоял посреди ограды, засунув руки в карманы пальто, и задумчиво смотрел на все происходящее. К нему шариком подкатился Кульгузкин.

— Павел Тихонович, пельменей два мешка медвежьих наморозили.

— Какие еще мешки медвежьи?

— Не мешки. Пельмени медвежьи.

— Ну и что?

— Наморозили их. Так куда девать, ежели так растащили делегацию по домам. Девать их некуда.

— Кого?

— Ну, пельмени. О пельменях я говорю.

— Тьфу ты, пристал со своими пельменями. — Переверзев отвернулся сердито. — Ты бы лучше подумал, что показывать будешь гостям. Ни одного свинарника типового, ни одного коровника. До каких пор будешь в кулацких хлевах скот держать?

— Так спокон веку ж в хлевах…

— «Спокон веку»… — передразнил Переверзев. — Испокон веку единолично жили, а теперь — колхоз!

Кульгузкин на минуту забыл о пельменях.

— Покажем звено лопатинское. Как-никак, пятьдесят два и семь десятых центнера с гектара! Не у каждого в районе такой урожай.

— Ну, и как ты их, эти пятьдесят два и семь десятых, покажешь сегодня?

— Ну-у… — Кульгузкин замялся. — Как-нибудь покажем. Ну, хотя бы диаграмму можно показать…

— Диаграмму? Ты думаешь, за диаграммами Эйхе послал их сюда. Диаграммы я и там мог показать им. — Секретарь райкома говорил неторопливо, с расстановкой, словно раздумывая над каждым словом. И вдруг приблизил свое лицо к кульгузкинскому, сказал уже твердо: — Национальные меньшинства должны перенять опыт колхозного строительства у старшего брата — у русского народа. Понял? А чего они у тебя переймут? Что ты будешь сегодня и завтра показывать гостям, а?

За Кульгузкина вдруг ответила подвернувшаяся здесь Катя:

— А ничего не будем показывать. Пусть сами ходят и смотрят. Данилов говорил: не напоказ живем, а для себя. Вот пусть и посмотрят, как мы живем сами по себе.

При упоминании Данилова Переверзев поморщился, словно на зубы попал песок.

— Ладно, устраивай людей. Потом решим.

Кульгузкин окинул глазом сельсоветскую ограду: только один пестрый халат оставался здесь — остальных гостей уже развели. В кошеве стояла девушка-туркменка, а перед ней — Лопатин и Катя. Девушка глядела в лицо Федору.

— Так-то вы и есть тот самый Лопатин?

— Какой?

— Тот, знаменитый Лопатин, который рекорды ставит по урожаю…

Федор смутился — не думал, что о нем известно за пределами района. Но расспрашивать, где и что она слышала о нем, было неудобно. И только позже, у Кати дома, Айджемал (так звали девушку) рассказала, что они, группа туркменских хлеборобов, возвращаются из Москвы с восьмого Чрезвычайного съезда Советов, на котором вместе с другими делегатами принимали новую Конституцию.

— Я агроном, — говорила она за столом. — И не просто, а одна из первых туркменок-агрономов! В Москве познакомилась с вашим знатным Ефремовым. Мы на съезде сидели рядом. Он мне рассказал о своих опытах. Были мы с ним у академика Вильямса. Вот где интересно! Привезли нас в академию имени Тимирязева. Пригласили-то одного Михаила Ерофеевича, а я напросилась с ним. Сидят там агрономические светила: Вавилов, Четвериков, Карпеченко, Серебровский, Лысенко, Цицин. Когда училась в институте, каждый из этих светил казался полубогом. А тут они все живые, сидят и смотрят на нас с любопытством. Я хотела встать на колени и помолиться на них…

Гости не ходили, сопровождаемые местным и районным начальством по колхозным дворам, по полям, не заглядывали с праздным любопытством во все закутки и стойла. Они с хозяевами, у которых жили, по утрам отправлялись на работу, как рядовые члены артели. Кульгузкин выписал из колхозной кладовой всем по стеганке, по пимам и по паре рукавиц.