В приемной послышались шаги, мужские, тяжелые. Не иначе Мурашкин идет. Дверь распахнулась без стука. Вошел начальник районного отдела НКВД. Он был в фуражке и шинели, с которых текла вода.

— Опять дождь? — спросил Переверзев.

Мурашкин повесил фуражку, предварительно стряхнув с нее влагу, скинул шинель, неторопливо подошел к Переверзеву, поглаживая круглую, блестящую, как арбуз, голову.

— Здорово, Павел, — протянул он руку. — Кажется, мы сегодня не виделись?

— Кажется нет. Опять, что ли, дождь?

— А чего удивляешься? Теперь зарядит до самых октябрьских праздников.

Мурашкин сел в кресло рядом со столом, вынул из кармана портсигар, не спеша закурил.

— Чем занимаешься?

— Да так, сижу, перебираю в голове всякие мысли.

Мурашкин блаженно жмурился, пуская кольцами дым.

— Ты что-то сегодня в хорошем настроении, — заметил Переверзев.

— Ага. — Мурашкин закинул ногу на ногу и рассмеялся. — Сейчас с симпатичной девочкой того… разговор имел, — он подмигнул Переверзеву, щелкнул языком. — Ну, и хороша!

— Кто такая?

— Учительница из какого-то села. Кажется, из Михайловки или Николаевки. Мой опер пришивает ей пункт «10». Утром я зашел к нему, увидел ее — даже опешил. Сейчас приказал привести к себе в кабинет. — Мурашкин засмеялся. — Ты не смотри на меня так. Я все полюбовно, с полного согласия, как говорится, с обоюдной договоренности. Обещал ее отпустить. А сейчас смотрю — жалко. Но все равно недельку продержу. Пока не надоест. Хочешь, тебе покажу? Да ты брось! Тоже нашел, где соблюдать моральные устои. Живи пока живется. А там видно будет. Пойдем, жалеть не будешь. Я не ревнивый. Потом спасибо скажешь.

Переверзев отрицательно покачал головой.

— Ну и дурак, — сказал Мурашкин незлобно. — Все равно никто благодарность не напишет в крайком… Все в душе своей копаешься? Думаешь, вождем масс будешь? Не-ет. Чего достиг, тем и пользуйся. Я же знаю все твои тайные мысли и желания. Я знаю то, чего ты даже от себя таишь.

— А ну, скажи, — улыбнулся Переверзев.

— Ты хочешь, чтобы тебя в районе потом помнили и уважали так, как Данилова. Что, не угадал?

Переверзев согнал с лица улыбку, в раздумье побарабанил пальцами по столу.

— Во! — воскликнул обрадованно Мурашкин. — Даже пальцами стучишь, как стучал, рассказывают, Данилов.

Переверзев поднял голову.

— Понимаешь, Николай, ненавижу его, всеми печенками ненавижу. Вот он где мне встал, — резко провел Переверзев пальцем по горлу. — И в то же время никак не выходит из головы. Третий год работаю здесь и постоянно — поверишь? — ощущаю его взгляд у себя за спиной. И вот сейчас ты сказал, и я вдруг понял: завидую я ему. Наверное, все-таки ты прав.

— Прав, конечно, прав, — подтвердил Мурашкин. — Я и в другом прав.

— В чем?

— В том, что никогда ты не будешь Даниловым. Разные вы люди. Совершенно разные. Ты ближе ко мне, чем к нему. Почему? Ты любишь, чтобы тебя боялись. Правильно?

— Не совсем. Я хотел, я очень хотел, чтобы меня уважали и любили. Но люди встретили мое назначение настороженно. Вызовешь председателя, говоришь ему одно, а он тебе — другое. Ты ему так, а он по-своему. Ах, думаю, сукин ты сын, для тебя слово секретаря райкома не авторитет! Не хочешь по добру — заставлю. Вот так они сами меня и озлобили… А теперь вижу, что я правильно поступал. Время рассусоливаний прошло. Даниловы сейчас не в моде. Сейчас лучше руководить районом так, как я руковожу. Я твердо пришел к этому выводу. И вот почему. Председатель колхоза — это последнее руководящее звено, через которое доходит политика партии до масс. А раз оно последнее, значит, оно может и затормозить продвижение политики партии в массы, может исказить эту политику — все может сделать. Поэтому-то председатели колхозов, как никто другой во всем государственном аппарате, должны быть послушными. Сказала партия: «Надо!», и он должен по-военному ответить: «Есть!» А такого послушания можно добиться, если только председатели будут чувствовать власть райкома, силу его секретаря. Поэтому кампания, которая сейчас идет по разоблачению врагов народа, очень укрепила власть райкомов. Я вот сижу здесь вечерами и думаю. И знаешь, до чего я додумался?

— Ну-ка, — улыбнулся скептически Мурашкин.

— Мы еще сами не оценили полностью того, что мы сейчас делаем. Мы с тобой и такие, как мы, сделали новую революцию.

— Ну, уж это ты того, загнул.

— Вот, слушай, — продолжал вдохновенно Переверзев. — До прошлого года у нас не было единства. — Я имею в виду полного, абсолютного единства в партии. Между партией, точнее между решениями ЦК и народом, была, хотя и маленькая, но прослойка всяких инакомыслящих людей, всяких демагогов, которые по поводу любого мероприятия ЦК разводили турусы на колесах, людей, которые, прежде чем одобрить какое-либо постановление партии и правительства, рассуждали о том, правильное или неправильное оно. Рассуждали не только сами, но и наталкивали на это простую массу тружеников. А теперь мы эту прослойку ликвидировали. Нет ее, — развел руками Переверзев. — Была и нет. В тюрьме она. Теперь у нас полное единство ЦК с народом. А этого не всякой революцией можно добиться. Понял?

Мурашкин виртуозно стрельнул окурком к печке, выпустил последнее кольцо дыма, безапелляционно сказал:

— Ерунда все это. Наговорил семь верст до небес и все лесом дремучим. Я тебе вот что скажу: каждый хочет хотя бы самому себе казаться немножко не тем, кем он есть. Вот и придумывает всякую ерунду, будто великое дело делает, революцию. В дерьме мы с тобой возимся, а не революцию совершаем! — Мурашкин поднялся на подлокотниках. — Конечно, ты можешь все что угодно придумать для успокоения своей совести. Это дело твое. Каждый по-своему утешается. Я, например, твердо знаю, что я очень нужен, и пока я нужен, я буду работать. А там видно будет.

Мурашкин поднялся, подошел к висевшей за печкой шинели, пошарил в кармане, потом вернулся к столу, бросил пачку партийных билетов.

— На.

Переверзев скользнул глазами по ним — потрепанным, с размочаленными уголками, по новеньким пурпурным, по разноцветным в замасленных обложках-корочках — и, не задержав взгляда, отвернулся к Мурашкину.

— Может быть, ты в чем-то и прав, — продолжал он. — Но только в чем-то. В принципе ты, конечно, неверно рассуждаешь.

Мурашкин досадливо махнул рукой.

— Брось ты свою эту философию. Пойдем ко мне, покажу тебе ту девочку. Пальчики оближешь. — Лицо у него опять расплылось.

— Нет.

— Дело твое. А я пойду…

Взгляд Переверзева упал на разбросанные по столу партбилеты.

— Сколько? — кивнул он на них.

— Штук, наверное, восемь-десять. Это вчерашние. Сегодня еще не смотрел, не знаю.

Переверзев выдвинул ящик стола, одним движением руки смахнул туда книжечки. Небрежно задвинул ящик.

Мурашкин, одевавшийся у двери, говорил:

— Меня очень интересует твой завагитпропом.

— Новокшонов?

— Да. Не из той ли он прослойки, о которой ты говорил? Не нравится он мне. Больно уж гордый. Смотрит прямо в глаза. Как думаешь, не пора ли его приголубить?

— Подождем.

— А чего ждать?

— Во-первых, после январского пленума ЦК время теперь не то — материалы нужны.

— Ну, это не беда. Материалы будут.

— Во-вторых, я еще не прощупал мнение о нем в крайкоме.

— Чего там прощупывать!

— Нет, прощупать надо. Когда его направляли сюда, я категорически возражал. И все-таки со мной не согласились. Сам Гусев звонил. А это уже что-то значит. Как бы тут не плюнуть против ветра. Подождем с месячишко. Вот женой его тебе стоит заинтересоваться.

— Видел я ее. Смазливая. Но не в моем вкусе. Я люблю жгучих, темпераментных.

— Я тебе не об этом говорю. Заинтересоваться надо ее родословной. Короче, нам надо иметь материалы… А вообще-то будь осторожнее — времена меняются.

— Ладно. Ну, пойдешь? Нет? Тогда сиди, философствуй.

Внимание Переверзева к Ладе тревожило Сергея все больше. Тот несколько раз вызывал ее к себе в кабинет вечером, когда Сергей бывал в командировке, ни о чем существенном не говорил, просто шутил, рассказывал всякие истории и по два часа держал в кабинете. И хотя Лада не так уже теперь пугалась этих вызовов, все-таки Сергей пошел к первому секретарю. Пришел, насупленно, исподлобья уставился на него.