— Может быть, вы объясните мне причину столь необычного внимания к моей жене?

Переверзев изучающе посмотрел на Новокшонова.

— Ревнуешь? — спросил он. И улыбнулся — Хорошенькая жена в дом — покой из дома, как говорят на Востоке. Напрасно ревнуешь. Я же в полтора раза старше ее.

— Тогда объясните, к чему эти вызовы?

Переверзев потушил улыбку, сказал строго:

— Секретарь райкома может вызывать любого работника из любого учреждения, если ему это надо. И в любое время.

— Вы мне о правах секретаря райкома сказки не рассказывайте! — сердито сказал Сергей. — Эти права я знаю не хуже вас.

— Вон как! — изумленно поднял брови Переверзев. С ним давно уже никто так в районе не разговаривал. Он даже опешил.

— Я запрещу своей жене впредь являться на ваши вызовы! — бросил Сергей резко. Повернулся и направился к двери.

— Погоди, погоди! — торопливо остановил его Переверзев. — Тоже мне Отелло объявился. Иди сюда, сядь! — А сам подумал: «Непременно в крайкоме рука есть. Так смело не разговаривал бы. Неужели сам Гусев ему благоволит?» — Садись. Я пошутил с тобой. Дело вот в чем. У нас очень плохо с кадрами в средней школе. Вот я к твоей супруге и присматриваюсь — хочу завучем ее туда. Как ты смотришь на это?

Сергей удивленно смотрел на секретаря райкома.

— Завуч из нее не получится, — сказал он сухо. — Это во-первых. А во-вторых, ей надо еще учиться. У нее же нет диплома.

— В данном случае нам не диплом нужен, а человек, — возразил Переверзев, — В школьном коллективе нужна свежая струя. Там Поздняков засушил все окончательно.

Сергей поднялся.

— Дело ваше, — хмуро сказал он. — Но я возражаю. Как человек, ведающий идеологией в районе, категорически возражаю! Пользы от этого назначения никакой не будет.

— Похвальная, похвальная принципиальность, — кисло улыбнулся Переверзев.

С этого дня Сергей заметил, что первый секретарь вместо того, чтобы всячески притеснять и придираться, как он поступал со всеми, кто становился на его пути, неожиданно и заметно стал благоволить ему. Зная хитрость и коварство этого человека, Сергей насторожился еще больше. Но к удивлению Сергея, да и других работников райкома, Переверзев теперь, посылая завагитропом в командировки, давал ему своих рысаков. А это уже что-то значило…

В течение лета и осени Сергей побывал во многих сельсоветах. Но втайне даже от самого себя старательно объезжал Петуховку.

Сергей боялся встречи с Катей. Он уважал Катю, поэтому ему было совсем не безразлично, что она думает о нем. Но что он скажет ей, чтобы изменить ее, вполне заслуженное им, возможно, самое гадкое мнение о себе? Чем он оправдает свой поступок?

Так размышлял он по дороге в Петуховку, куда все- таки пришлось ему поехать в конце сентября. Он ехал один в ходке. Намотав на руки вожжи, что было силы держал переверзевского рысака. Комья грязи, брызги из многочисленных луж обдавали его с ног до головы. Сначала Сергей берегся, пытался попридержать жеребца. Но потом понял, что все это напрасно — чем дальше, тем все ходовитее шел рысак. Руки немели от напряжения, кололо под лопаткой, отваливались плечи. «Надо было верхом ехать, — подумал он, — меньше бы измазался и легче было бы самому».

Наконец рысак вынес его на взгорок. Вдали показалась Петуховка. Знакомо раскинулась она по косогору. Что-то внутри шевельнулось у Сергея. Он даже не разобрал — то ли юность недавняя о себе напомнила, то ли еще что. Сергей всматривался в знакомые очертания, в серые кубики домов. «А где же церковь?» В центре села стояло большое из красного кирпича здание с выцветшим до белизны флагом на крыше. «Окончательно переделали на клуб», — догадался он. Село имело совершенно иной вид, чем четыре года назад. Дома, и те словно выпрямились. Уже не казались павшими ниц перед церковью мужиками в драных зипунах. «Наверное, потому, что крыши подновили — не такие лохматые теперь».

Рысак остановился у коновязи колхозной конторы как вкопанный, несколько раз повел мокрыми боками, фыркнул и успокоился. Сергей привязал его, недобро косясь на жилистую морду с озорными глазами.

— Скотина, — упрекнул Сергей. — Смотри, что ты наделал.

Он сбросил заляпанный грязью дождевик, достал носовой платок и стал вытирать лицо. Неподалеку от коновязи на бревнах, наваленных у стены конторы, сидели мужики, спокойно смотрели на приехавшее начальство, курили. Сергей немного обтер лицо, подошел к мужикам, поздоровался. Обвел всех взглядом, отыскивая знакомых. Но никого не признал. Постоял немного в нерешительности — сесть здесь покурить или пройти в контору?

— Садись, товарищ Новокшонов, — словно угадав его мысли, пригласил густой бас. — Махоркой угостим.

Говорил грузный мужчина с густой черной бородой. Сергей подошел, всматриваясь в чем-то знакомое лицо бородача.

— Не узнаешь? — Большие, чуть грустные темные глаза слегка улыбнулись. «Катин отец!». — А я тебя доразу признал.

— Теперь и я узнал, — улыбнулся Сергей, отрывая от свернутой газеты лоскутик. — Борода меня смутила сразу-то.

— Время идет… Молодые растут, а нам уж пора и бородой обзаводиться. Давно ли ты был стригуном. А теперь вон уж и солидность появилась, в начальстве ходишь. Вон на каком рысаке приехал. — Катин отец посмотрел на коня, игравшего поводом у коновязи. — А ведь он наш, рысак-то этот.

— Как ваш? — не понял Сергей.

— Из нашего колхоза, из «Красных орлов».

— Райком что, купил его у вас?

— Купил! — Гладких свистнул в бороду. — Приехал Переверзев, приглянулся он ему и забрал.

— Просто так взял и забрал?

— Да почитай, что задарма. Конюх райкомовский пригнал какую-то клячу взамен. Вроде бы голова на голову сменялись. А та кляча давно уже сдохла. Без зубов оказалась. На ней, должно, еще в партизанщину ездили — давнишняя была.

— Но это же нарушение Устава сельхозартели! — возмутился Сергей.

— Нарушение… Кому нарушение, а кому и нет. Ежели, к примеру, я с колхозного покосу копешку сена накосил своей коровке — это нарушение. А ежели секретарь райкома колхозного производителя забрал, — это не нарушение, это законно. Так оно, Григорьевич, повелось при новых-то руководителях после Аркадия Николаевича-то. Все время вспоминаем его. Как соберемся бывшие партизаны, так об нем речь. Душевный был человек. Где он теперь, не знаешь? Уж не посадили ли?

— Чуть было не посадили прошлой зимой.

— Все-таки хотели?

— Хотели. Но у него с сердцем плохо стало, пуля подошла вплотную. Вечером шел с партийной конференции, не дошел до дому, упал. Без сознания увезли в больницу. Его дома ждут, чтобы арестовать, а он в больнице уже на операции. Чуть ли не полгода пролежал после операции. А потом начальника управления НКВД Заруцкого посадили самого как врага народа.

— Ну, и где он теперь? — спросил Гладких. — Поправился?

— Поправился. Директором курорта сейчас. Есть такой курорт Карачи.

— На курорте, стало быть, живет? — спросил кто-то.

Гладких подставил Сергею свою цигарку, чтобы он прикурил, а сам буркнул:

— Кому курорт, а ему, может, хуже каторги.

— Оно конечно.

Сергей затянулся самокруткой. Горьковатый привкус махорки, от которой он за время городской жизни отвык. Знакомо прощупывались сквозь бумагу крупинки рубленных корешков. От махорочного дыма по-особенному приятно щекотало в носу. Так в первый весенний день раздирает ноздри свежий воздух, переполненный ароматом лопающихся почек. Он всегда вызывает брожение в крови и всегда напоминает молодые годы, первые прогулки с девушкой в лесу. Многое напоминала и Сергею эта самокрутка.

Неловкую длинную паузу прервал Катин отец.

— Стало быть, ты курс науки уже прошел? — не то спросил, не то подытожил он. — В райкоме теперь работаешь?

— Да, — кивнул Сергей.

— Моей Катерине еще три года учиться.

— А где она учится? — не глядя на собеседника, словно между прочим, спросил Сергей.

— В Барнауле, на учительницу.

Сергею сразу полегчало, хотя он ни за что бы себе не признался в этом.