Валька, непривычно серьезный, смотрел грустно на синевший вдали лесок и чуть заметно покачивал головой.

— Думаешь вот так — я почти каждый день думаю о своем отце, — он никогда не выставлял свою любовь напоказ. А меня он любил. Но по-своему, по-мужски. И я это чувствовал. Мама говорит, работа у него тяжелая, нервная, нельзя откровенным быть. А люди, может, не чувствовали, как я, его молчаливую доброту, поэтому он и казался им суровым и несправедливым…

Ребята сидели вокруг арбуза и молчали. Трое из них были детьми врагов народа. И каждого мучил один вопрос: когда его отец стал врагом? Как он этого не заметил? И почему он враг?

Почти никто из ребят не сомневался, что отцы их — враги. Такова была вера в советскую власть, в каждый ее поступок. Коль забрали, коль арестовали — значит иначе не могло быть, значит было за что… Правда, изменилось само понятие «враг». Оно упростилось, стало обычным. И для взрослых. И для детей. Как попозже, на фронте, примелькалось, поистаскалось слово «смерть». И слово, и само понятие о смерти. И восприятие ее, этой смерти. Так и в те смутные годы, годы репрессий, поистрепались слова «враг народа», заобыденнели — не было в них уже того страшного смысла, какой несли они в себе со времен революции.

Привыкли к ним и дети. И сидели ребята около арбуза молча. А если разговаривали о своих репрессированных отцах, то как-то отвлеченно, абстрактно. Плакать об отце-враге было неприлично. И ребята (даже Аля) не плакали. В душе, конечно, было жалко.

Наверное, жалко. Особенно когда ты один на один с собой и со своим горем…

И все-таки идейная убежденность была выше сыновней привязанности!..

Таково было время.

Миллионы людей тогда ждали и долго еще будут ждать ответ на этот вопрос — откуда взялись эти «враги народа» и почему их так много сразу объявилось? — и никто, ни один человек не в состоянии ответить этим миллионам…

Возвращались Юра с Алей с выставки вдвоем — Тимка с Валькой Мурашкиным подались раньше. Аля шла чуть впереди, играя прутиком, Юра поглядывал на ее профиль, обрамленный белокурыми завитушками, на пунцовый угольник губ, и небывалое чувство нежности к Але переполняло душу — смотрел бы и смотрел на нее.

Подошли к широкой промоине, по которой весной бежала вода в Хвощевку. Через нее перекинута почерневшая на солнце жердь. Аля поставила ногу на жердь, повернула лицо к Юре.

— Думаешь, не пройду?

— Посмотрим…

И наступила на жердь. Жердь крутнулась, нога соскользнула. Аля ойкнула, схватилась за коленку, опустилась на землю.

Юра сел рядом. С подчеркнутым спокойствием сказал:

— Что ж, подождем пока нога срастется… Торопиться нам некуда.

— Тебе бы так, ты бы знал тогда…

— Не умеешь— не суйся… Ну-ка покажи, что там у тебя.

Аля машинально заголила колено, отстегнула пажик, спустила чулок… Юра не видел белую, содранную кожицу ниже колена.

Он был ослеплен мелькнувшим на секунду голубым пажиком. Кровь ударила в голову.

— Аля… — едва слышно прошептал он.

Она резко прикрыла платьем колено, замерла. И лишь секунду спустя осторожно подняла голову, посмотрела на Юру.

— Аля, — повторил он явственней.

— Что? — шепотом спросила она.

Он схватил ее голову, словно боялся, что она не дастся, ткнулся сначала в подбородок, потом в нос, наконец, попал в губы, замер, прижавшись к ним. Аля не шелохнулась.

Юра ждал чего-то необычного, потрясающего. А ничего этого не случилось — ему просто не хватало воздуха, кружилась голова, стучало сердце. Но вот Аля крутнула головой, высвобождаясь, нагнулась. Ее ухо и щека были пунцовыми. Юре показалось, что она плачет. Он тронул ее.

— Аль…

Она дернула плечиком, сбрасывая его руку.

— Аля…

— Отвернись… Ну отвернись, говорю, я чулок надену…

Юра отвернулся, стоял и терзался: зачем люди целуются? Удовольствия — никакого, а обидеть Алю обидел. Как просто и хорошо было до этого. А теперь как ей в глаза смотреть?..

Когда он обернулся, Аля была уже далеко. У самых огородов догнал ее.

— Аль, ты не сердись.

Аля повела склоненной головой, и показалось Юре, что глаз у нее веселый, полный лукавой насмешки.

Неделю Юра стеснялся подойти к ней. Валька Мурашкин удивился:

— Вы что, с Алькой поругались?

— Н-нет. С чего ты взял?

А Юра маялся. Наконец, набрался решительности, подошел к Альке и, изо всех сил стараясь казаться беззаботным, сказал:

— Альк, пойдем сегодня в кино.

Аля кивнула.

В зале Юра сидел напряженно. Все его внимание было сосредоточено не на экране, а на Альке. Он ловил ее малейшее движение: вот она положила руку на подлокотник, вот тихо засмеялась чему-то на экране, вот шаркнула ногой, вот посмотрела на него, и он тут же повернулся к ней. Наконец, стараясь как можно незаметнее, вроде бы случайно, положил свою руку на ее. Она не убрала — может, и не заметила даже.

Но у Юры затаилось сердце. Потихоньку он взял ее пальцы и стал их перебирать.

— Аля… — шепнул он ей на ухо.

— А! — наклонилась она к нему.

Она слегка сжала его пальцы. Это было верхом блаженства.

Когда кончился фильм, он, ободренный Алиной добротой, взял ее под руку — первый раз в жизни — и прижал ее локоть крепко-накрепко. Он был возбужден, шутил над чем-то, что-то рассказывал.

Появилось новое ощущение: ему казалось, что только за один сегодняшний вечер он стал мужчиной — уверенным, сильным и неотразимым.

У Алиного дома остановились.

— Ты сегодня, Юра, какой-то не такой, как всегда, шепнула Аля.

— А сегодня все не такое, как всегда, ответил он, не выпуская ее рук. — Посмотри, небо даже не такое, как всегда.

Аля запрокинула голову, смотрела на чистое, не по-осеннему звездное небо.

— А правда! Прям так бы и стоять и стоять здесь! И вообще, Юрка, как хорошо, красиво, ага?

Юра наклонился.

— Аля, дай я тебя поцелую…

Алька высвободила свои руки, притянула Юру за лацканы пиджака, засмеялась, глядя ему в лицо:

— Ты, Юрка, целоваться не умеешь…

Юру словно кто толкнул. Он разжал ее руки и дрогнувшим голосом сказал:

— Тогда поищи умеющих. — И обиженно повернулся, пошел.

Аля растерялась. Она не думала, что все так получится, что Юрка может сказать ей такую гадость. Но быстро сообразила, что виновата сама.

— Юра, — тихо окликнула она. — Юра!

Но он ушел.

— Юрка! — крикнула она своим обычным требовательным тоном, как когда-то в детстве. И это подействовало. Он остановился.

— Иди сюда!

Когда он подошел, Аля приблизилась к нему вплотную, положила руки на грудь ему.

— Дурачок ты, — зашептала она, смущенно уткнулась ему в грудь лицом, потерлась, как кошка. И вдруг, схватив ладонями его голову, нагнула и звонко чмокнула его прямо в губы. Тут же оттолкнулась от него и убежала домой.

Липкие незлобные бураны кружили по ночам, заваливая рыхлым снегом дороги, образуя огромные белые шапки на деревьях. А утром вялое зимнее солнце вдруг восхищенно брызгало лучами, и снег начинал искриться, слепить глаза.

В эту зиму Юра Колыгин увлекся лыжами. После уроков ребята уходили в лес и бродили там до торопливых зимних сумерек, ставили петли на зайцев, катались с гор. Нередко брали с собой девчат. При этом Валька Мурашкин всякий раз предупреждал ребят:

— Только чтоб никаких этих… Поняли? Чтоб не отбиваться. А то ведь я вас знаю!..

Его слушались. Прогулки были дружными, веселыми. Наташа Обухова без умолку смеялась, переглядываясь с Тимкой Переверзевым, подтрунивала над Валькиной строгостью, над его мужественной и самоотверженной отрешенностью от любовных дел. И все-таки по дороге домой незаметно разбредались, и Валька, шедший обычно впереди, в конце концов оставался один или с Родькой Шатровым. Родька был молчаливым, но верным Валькиным помощником в борьбе с любовной эпидемией.

— Ну-у, женихи!.. — ворчал Валька. И клялся моргавшему сквозь толстые очки Родьке — Все! Больше мы этих пискух не берем!